Как я уже сказала, тот, что помоложе, был человек совсем издерганный, слова эти на него подействовали так, как будто он в самом деле получил пощечину. Он весь побелел, как лист бумаги, и я на мгновение подумала, что он сейчас убьет сержанта. К счастью, вмешался старик, заговорил примирительно, в общем, слово за слово, и их пропустили. Я в тот день немало видела таких случаев. Здесь я вот что еще должна добавить: так почти всегда вели себя те солдаты, которые потом оказывались итало-американцами. Настоящие, то есть англо-американцы, такие светловолосые, высокие и худые, вели себя по-другому. Правда, держались от нас особняком, но вежливо и уважительно. А с этими итало-американцами было чистое наказание, и никогда ты не мог знать заранее, что они преподнесут. Может, они сами, чувствуя, что слишком похожи на итальянцев, хотели убедить себя, что они не такие, как мы, а гораздо лучше нас, и, чтобы чем-то выделиться, обращались с нами скверно. А может, просто затаили злобу против Италии, откуда бежали в Америку голые и босые; наверно, их в Америке ни в грош не ставили, и они хоть раз в жизни хотели набить себе цену. Словом, спору нет, они были самыми грубыми или, пожалуй, лучше сказать — наименее любезными. Каждый раз, когда мне о чем-нибудь нужно было просить американцев, я Бога молила, чтоб пришлось иметь дело хоть с негром, только не с итальянцем из Америки. Они, кроме всего прочего, уверяли всех, что говорят по-итальянски, а на самом деле все говорили на диалектах Южной Италии, скажем, на калабрийском, сицилийском, неаполитанском, и понять их было нелегко. Но стоило с ними познакомиться поближе — и тогда, знаете, видно было, что, в общем, люди они неплохие, однако первая встреча всегда бывала неприятной.

Но хватит об этом. Мы с Розеттой еще немного побродили между развалин в гуще толпы из итальянцев и солдат, а потом пошли вдоль главной дороги, где по сторонам стояло еще немало уцелевших домов, потому что бомбежка разрушила главным образом городские кварталы. В том месте, где гора под острым углом врезалась в долину, а дорога огибала гору, мы вдруг заметили домик; дверь была открыта, и я сказала Розетте:

— Давай посмотрим, может, здесь удастся заночевать.

Мы поднялись по трем ступенькам и вошли в совершенно голую комнату. Видно, стены ее когда-то побелили, теперь же они были обшарпаны хуже, чем в хлеву. Среди пятен от сажи, обвалившейся штукатурки и дыр можно было разглядеть сделанные углем на стенах рисунки — голые женщины, женские лица и всякое другое, о чем и не скажешь: все та же мазня, которую солдаты обычно рисуют на стенах. В углу комнаты была видна куча пепла и обгоревших черных головешек: наверно, здесь разводили костер; стекол в обоих окнах не было, и сохранилась лишь одна ставня, другая, должно быть, пошла на топливо. Словом, я сказала Розетте, что нам на две-три ночи придется устроиться здесь; из окна я заметила в поле, не очень далеко отсюда, стог и решила, что мы сможем принести охапку сена в комнату и приготовить себе какую ни на есть постель. Не было у нас простынь и одеял, но погода теперь уже стояла теплая, да и спать ведь можно одетыми.

Сказано — сделано. Мы немножко поубрались в комнате, кое-как вымели большую часть грязи, а затем отправились в поле и притащили сена столько, сколько нужно для постели. Затем я сказала Розетте:

— Все же удивительно, что до нас никто не подумал устроиться в этом домике.

Объяснить этот странный случай мы смогли всего через несколько минут, когда вышли, чтоб пройтись по дороге, огибавшей подножие горы. Неподалеку от этого дома была лужайка, вокруг которой росли деревья. И вот мы увидели — на этой лужайке американцы установили три такие огромные пушки, каких мне за всю войну видеть не доводилось. Пушки были направлены в небо; стволы у них, очень широкие у основания, кверху становились тоньше; они были выкрашены в зеленый бутылочный цвет и оказались такими длинными, что сливались с листвой развесистых платанов, под которыми были спрятаны.