|
Тогда в мой сон врывался настоящий орудийный грохот и стрельба настоящих пушек; а сон мой уже не был сном и становился явью. В своих мыслях я следила за полетом снаряда, когда он со свистом и воем прорезал воздух, и видела, как этот снаряд вдруг врывался в зал, и тогда на воздух взлетали фашисты и нацисты, Гитлер и Муссолини, со своими мертвыми головами, со своими султанами на шляпах, со своими крестами, кинжалами и сапожищами. И этот взрыв наполнял меня глубокой радостью; я понимала, что радость эта нехорошая, ведь она рождена была ненавистью, но я ничего не могла с собой поделать; выходит, я, сама того не зная, всегда ненавидела фашистов и нацистов и теперь была рада, что пушка стреляла по ним. И так после каждого взрыва я мысленно переносилась из дворцового зала к пушке и затем снова в зал, и снова видела лица Муссолини, Гитлера, лица фашистов и нацистов, и потом снова лицо артиллериста, и каждый раз испытывала все ту же радость и никак не могла ею насытиться.
Потом я слышала много разговоров об освобождении и поняла, что оно на самом деле пришло: в ту ночь я всем своим существом его ощутила, как чувствует радость человек, который находился в темнице и вдруг снова обрел свободу или просидел взаперти — и вдруг перед ним открылась дверь. И эта пушка, стрелявшая по гитлеровцам, хоть она и была во всем похожа на те пушки, из которых стреляли сами гитлеровцы, — несла мне освобождение. Она была для меня чем-то обладавшим благословенной силой, которая сильней их проклятой силы, чем-то пугавшим их, после того как они так долго запугивали всех, чем-то убивавшим их, после того как они сами умертвили стольких людей и разрушили столько городов. Пушка эта стреляла по гитлеровцам и фашистам, и каждый ее выстрел был выстрелом по той тюрьме из лжи и страха, какую они столько лет строили. И тюрьма эта, огромная, как небо, теперь рушилась, разваливалась на части под выстрелами пушки, и все могли свободно вздохнуть, даже и сами фашисты и нацисты, которым скоро уже не придется быть ни фашистами, ни нацистами, и они смогут стать такими же людьми, как все мы. Да, вот так я в эту ночь ощутила освобождение, и хоть потом это самое освобождение принесло с собой многие другие и вовсе не такие прекрасные, а зачастую даже страшные вещи, я до конца жизни буду помнить эту ночь, и эту пушку, и как я по-настоящему почувствовала себя свободной, и какое это было счастье, и как я радовалась даже смерти, которую несла эта пушка, и как в первый и единственный раз во мне заговорила ненависть, и я, вопреки самой себе, могла радоваться гибели других, как радуешься приходу весны, цветам и солнцу. Так провела я эту ночь, погрузившись в сон, или, лучше сказать, в дремоту, под звуки страшной пушечной колыбельной, и мне эта колыбельная песня показалась слаще той, какую напевала мать, убаюкивая меня, когда я была ребенком. Дом вздрагивал при каждом взрыве, куски известки валились мне на голову и на тело, сено кололо, и пол под сеном был жесткий, и все же это были, может, самые счастливые часы в моей жизни — сегодня я могу сказать об этом положа руку на сердце. Полузакрыв глаза, я глядела на окна с выбитыми стеклами, и перед моими глазами возникали зеленеющие ветви платанов в ярком свете майского дня. Затем понемногу темнело, листва становилась все мрачней и уже не светилась, как прежде, а пушка продолжала стрелять, и я все крепче прижималась к Розетте, и так была счастлива! До чего ж я ошалела и устала, если, несмотря на эту стрельбу, проспала как камень не меньше часа, и когда снова проснулась, то услышала: пушка продолжает стрелять. И тут мне стало ясно, что пушка не переставала стрелять, пока я спала, и опять я почувствовала себя счастливой. Под конец, уже к ночи, когда в комнате стало почти совсем темно, пушка внезапно умолкла. На смену пришла тишина, после такой пальбы она казалась мертвой, лишь потом я заметила, что эта тишина наполнена обычными звуками жизни: где-то звонил церковный колокол, с улицы доносились голоса прохожих, лаял пес и слышался рев быка. |
