Мы съели еще одну банку консервов с кусочком хлеба, и тотчас же после этого снова повалились на сено, и сразу же заснули, прижавшись друг к другу. На этот раз пушка уже не стреляла. Не знаю, сколько мы проспали, может, четыре или пять часов, а может, и больше. Знаю только, что я внезапно подскочила в испуге и сразу же присела. Вся комната была залита дрожащими лучами очень яркого зеленого света. Все было зеленым: стены, потолок, сено, лицо Розетты, дверь, пол. С каждым мгновением свет становился все сильней, как бывает с болью, когда она с каждой секундой становится все острее, и кажется, что уже сильнее стать не может, до того она остра и невыносима; но затем внезапно свет этот погас, и в темноте я услышала проклятое завывание сирены, которое мне не доводилось слышать после нашего отъезда из Рима.

Тогда я поняла, что начался воздушный налет. Я тотчас же крикнула Розетте:

— Скорей бежим из дому, — и в ту же минуту услышала сильные взрывы где-то поблизости от нас, а в промежутках между взрывами раздавался бешеный гул самолетов и сухая стрельба зениток.

Я схватила Розетту за руку и выскочила с ней из дому. Была ночь, но казалось, что на дворе день — таким ярким было красное зарево, отсветы которого озаряли дома, деревья и небо. Потом раздался ужасный взрыв: бомба разорвалась где-то за домом, и воздушная волна, будто дыхание огромного рта, коснулась и меня, сковала мне ноги; мне показалось, что я ранена и, может, даже мертва, а меж тем я бежала, волоча за руку Розетту, через пшеничное поле, пока мы не стали спотыкаться о камни — и вдруг очутились по колено в воде. Мы попали в ров, полный воды, и холод ее меня немного привел в себя. Я стояла по пояс в воде и прижимала Розетту к груди, а вокруг плясали отблески красного пламени, и в его свете ясно как днем были видны разрушенные дома Фонди и все, что от них осталось. А в полях, вокруг нас, вблизи и вдалеке, продолжали громыхать выстрелы. Небо походило на большой букет из маленьких белых облачков — то были разрывы зенитных снарядов. И среди этого светопреставления по-прежнему слышен был хриплый и бешеный рев самолетов, они летали низко над землей, сбрасывая бомбы. Под конец раздался последний взрыв, самый мощный из всех, будто небо стало комнатой и кто-то, уходя, с силой захлопнул дверь; а потом красный свет стал угасать и снова вспыхнул лишь где-то там, на самой линии горизонта, где, должно быть, начался пожар. Вскоре стал стихать и гул самолетов; зенитки сделали еще несколько выстрелов, а затем наступила тишина.

Как только ночь снова стала черной и тихой, а на небе, прямо над нами, снова показались звезды, я сказала Розетте:

— Теперь нам нечего возвращаться в наш домик… Эти сукины дети могут снова начать возню со своими бомбами, и уж тогда нам несдобровать. Давай останемся здесь, тут нам хоть дом не свалится на голову.

Мы выбрались из воды и кинулись прямо на землю, рядом со рвом. Спать мы не спали, только снова задремали, но уж не так безмятежно и счастливо, как в домике, когда стреляли пушки. Ночь была полна всяких шумов, слышны были далекие крики, вопли, грохот моторов, топот чьих-то ног и какие-то совсем необычные звуки. Ночь была тревожной, и я подумала о том, сколько здесь повсюду убитых и раненых, пострадавших от сброшенных немцами бомб; американцы теперь, видно, бегают по городу, подбирая этих убитых и раненых.