Настал вечер. Я поднялась и почти в потемках огляделась по сторонам: Розетта еще спала, она сняла с себя юбку и лифчик, и в полутьме я увидела ее голые плечи и руки, белые и крепкие руки молодой здоровой девушки. Во сне она согнула ногу, приподняв сорочку, и подняла колено почти до подбородка, и бедра ее были такие же белые и округлые, как плечи и руки. Я спросила, не хочет ли она поесть, и тогда она тут же, даже не обернувшись, слегка покачала головой в знак отказа. Тогда я спросила у нее, не хочет ли она подняться и выйти, побродить по улицам Фонди; и снова тот же жест, тот же отказ. Тогда я снова повалилась на койку и уж на этот раз заснула по-настоящему; после пережитых волнений мы и в самом деле совсем выдохлись и были без сил, этот наш нескончаемый сон немного напоминал завод давно остановившихся часов — крутишь их, крутишь без конца и все никак завести не можешь, нет у них больше сил двигаться.

Глава IX

На заре нас разбудил сильный стук в дверь, колотили так, будто хотели ее выломать. Оказалось, что это все тот же солдат, который устраивал нас вчера. Как только мы открыли, он нас предупредил, что машина уже ждет внизу, чтобы отвезти нас до Валлекорса, и что нам нужно поторапливаться. Мы поспешили одеться, и я, одеваясь, ощутила в себе такую силу, какой во мне никогда не было: эти часы сна и вправду вернули меня к жизни. По тому, как живо Розетта умылась и оделась, я поняла, что и она полна сил и бодрости. Только мать может понять такие вещи. Я вспомнила, какой была Розетта накануне — совсем измученной от бессонницы и волнений, с лицом, перепачканным засохшей грязью, с глазами печальными и совсем осовелыми, — и мне теперь было приятно взглянуть на нее, когда она, сидя на кровати и свесив ноги, потягиваясь, подымала обе руки кверху, а под сорочкой у нее колыхалась едва прикрытая грудь — белая, пышная, красивая; потом она пошла к тазу с водой, стоявшему в углу, и стала поливать себя холодной водой из кружки; умывалась она весело, лила воду не только на лицо, но и на шею, на руки и плечи, а потом с закрытыми глазами, ощупью отыскала полотенце и насухо вытерлась так, что кожа покраснела, а затем, стоя посреди комнаты, стала надевать юбку через голову. Все это было очень обычно, мне бог весть сколько раз приходилось все это видеть, но я ощутила ее молодость и вернувшиеся силы, как чувствуешь молодость и силу прекрасного дерева; стоит оно неподвижно, не тронутое лучами солнца, и еле-еле начинает шевелить листьями при первом же дуновении весеннего ветра.

Словом, мы оделись и сбежали вниз по еще безлюдным лестницам этого пустого дома. Перед дверью стояла небольшая открытая машина союзной армии, с жесткими железными сиденьями. За рулем сидел английский офицер, блондин с красноватым, несколько смущенным, а может, даже и скучающим лицом. Он указал нам на задние сиденья и на ломаном итальянском языке сообщил, что ему приказано доставить нас в Валлекорс. Он не казался очень любезным, но это скорее было из-за его застенчивости или смущения, нежели от неприязни к нам. В машине стояли две большие картонные коробки, доверху полные продуктами, и он все так же смущенно сказал, что начальник посылает их нам вместе с пожеланием счастливого пути и своими извинениями, потому что не может проститься с нами из-за своей большой занятости. Покуда длились все эти приготовления, многие беженцы, должно быть проведшие эту ночь под открытым небом, окружили нашу машину и молча, с нескрываемой завистью разглядывали нас: я поняла, что они завидовали нам, ведь мы нашли способ выехать из Фонди, да к тому же у нас было столько банок с консервами; каюсь — я не могла удержаться от тщеславного чувства, хоть и не без некоторых угрызений совести. Я в ту минуту еще не знала, что в судьбе нашей не было ничего завидного.

Офицер завел мотор, и машина быстро помчалась в сторону гор, через лужи и груды развалин. Мы выехали на проселочную дорогу, вдоль которой текла горная речка, и быстро стали взбираться по глубокому и узкому ущелью меж двумя грядами гор.