|
Меня всегда тянуло к этой пещере. Помню, когда я была маленькой, она казалась мне таинственным местом — и пугала немного и в то же время влекла к себе; как часто, низко-низко наклонившись над краем прорубленного в камне водоема, я смотрелась в черную воду, любуясь густыми водорослями, скрывавшими родник, и разглядывала свое отражение в воде — оно было таким ясным и радужным, и мне так нравилось без конца смотреть на красивые водоросли с зеленой листвой и с черными, будто эбеновое дерево, веточками; любила я также рассматривать бархатистый мох, покрывающий скалы, на котором, будто жемчужины, сверкали капли росы и алели красные цветочки. Но больше всего влекла меня к себе пещера потому, что жители нашей деревни как-то рассказывали мне — если смело нырнуть в водоем и плыть глубоко-глубоко, то вдруг попадешь в подземное царство, где все красивее, чем на земле, где пещеры с сокровищами, где живут карлики и прекрасные феи. Эта сказка произвела на меня большое впечатление: даже когда я стала взрослой и уже не верила в сказки, зная, что все это одни небылицы, подходя к пещере, я всегда вспоминала о ней и снова испытывала то же искушение, будто то была не сказка, а правда, и я еще могла — стоило лишь пожелать — нырнуть в воду, попасть в подземное царство, повидать заколдованную пещеру.
Но вот подошли мы к пещере, и я поставила наземь коробку, спустилась по ступенькам и, войдя внутрь, прижалась грудью к краю водоема; теперь надо мной снова повисли сталактиты, и с них, как и прежде, стекали капли воды, а кругом зеленел мох. Розетта тоже нагнулась над водоемом, и я на мгновение увидела, как в черной и неподвижной воде отразились оба наших лица; тогда я вздохнула при мысли о том, сколько самых различных вещей произошло с тех пор, когда девочкой я, как сейчас, наклонялась над этой водой, разглядывая свое отражение. В глубине водоема, под густыми сплетениями водорослей, можно было, как и прежде, разглядеть небольшое углубление, пробитое родником. Глядя на него, я подумала, что родник всегда будет выбрасывать на поверхность эту мягкую и спокойную воду, ведь он будет бить и тогда, когда и я, и Розетта, и все мы уйдем из этого мира и даже об этой войне, такой страшной, останется только смутное воспоминание. У меня все позади, подумала я про себя, я уже немолода, у меня теперь взрослая дочь, а родник никогда не иссякнет и будет бить, как и прежде. Я выпила воды, наклонившись над родником, и, думается, обронила не одну слезу на его зеркальную гладь; Розетта стояла рядом со мной, она тоже пила, но ничего не заметила; потом мы вытерли губы, вновь поставили коробки на голову и направились в сторону деревни. Как я и думала, деревня оказалась совсем безлюдной. Ее не бомбили, не разрушали, но она была всеми брошена. Бедные жилища из необтесанного камня без известки жались друг к другу вдоль дороги, они были целы, но окна в них заколочены, двери забиты. Мы прошли вдоль двух рядов мертвых домов, испуганные, как во время прогулки по кладбищу, когда начинаешь думать о людях, лежащих под могильными плитами; вот мы прошли мимо дома моих родителей, но и он был заколочен и заперт. Я решила, что даже стучать не стоит, только ускорила шаг, не сказав Розетте ни слова; под конец мы поднялись по ступенькам и вышли на площадь; здесь на самом высоком в деревне месте стояла церковь — простая деревенская церквушка из почерневшего от времени камня, стадийная, но без всяких украшений. Площадь была такой, какой сохранилась в моей памяти; к ней вели ступени из темных, покрытых белым камнем плит; несколько в беспорядке росших посреди площади деревьев покрывала, как всегда бывает весной, зеленая листва; чуть поодаль виднелся старый колодец из того же почерневшего камня, какой послужил для постройки церкви. Подойдя к церкви, при входе в которую возвышались две колонны, я заметила, что дверь полуоткрыта, и сказала Розетте: — Знаешь что? Церковь открыта, зайдем посидим внутри, передохнем, а потом отправимся пешком в Валлекорс. |
