— Он, наверное, тоже нашел себе какую-нибудь сербку. Не могу же я его всю жизнь ждать.

Впрочем, она мало бывала дома. Клориндо все возил ее на своем грузовике, который стал для них, так сказать, домом. Нужно было видеть, как она его слушалась и как бегала за ним: стоило Клориндо показаться на лужайке и позвать ее, как она тотчас же все бросала и кидалась к нему. А он ее звал не голосом, а свистом, как зовут собак; ей же, как мне казалось, нравилось, что с ней обращаются как с собакой, и за версту видно было, что он удерживает ее чем-то для нее новым, чего прежде она никогда не испытывала, а теперь не могла без этого обойтись, как пьяница не может обойтись без вина, а курящий — без папирос. Да, она теперь пристрастилась к тому, что навязали ей силой, и в этом, должно быть, была самая печальная сторона той перемены, какая в ней произошла; а я не могла постигнуть, как бунт против изувечившей ее силы привел к тому, что она принимала и даже сама искала эту силу, а не отвергала ее, не отталкивала от себя.

Они с Клориндо выезжали на машине в Фонди и в окрестные деревни, а порой добирались до Фрозиноне или Террачины или даже до самого Неаполя и проводили там ночи напролет; а по возвращении казалось, что она все сильнее привязывается к Клориндо, и на моих глазах, подмечавших малейшую перемену, она все больше стала походить на потаскуху. Конечно, не было у нас никаких разговоров о переезде в Рим, куда, впрочем, союзники так еще и не добрались. Клориндо тем временем давал мне понять, что даже если союзники займут Рим, то это не будет означать, что мы уедем из Фонди: в Рим еще долгое время нельзя будет попасть: сначала его объявят военной зоной, и, чтоб туда поехать, понадобится целая куча пропусков, и кто знает, когда все эти пропуска можно будет получить. Одним словом, то будущее, которое в день освобождения казалось мне таким ясным и светлым, теперь, отчасти из-за поведения Розетты, а также из-за постоянного присутствия Клориндо, совсем помрачнело, да и сама я уже больше не знала, хочу ли теперь вернуться в Рим и начать прежнюю жизнь, которая уже никогда не будет такой, как была, ведь и мы сами сейчас стали уже совсем другими. Словом, эти дни, проведенные в розовом домике, среди апельсиновых рощ, были самыми тяжелыми днями за все это время: теперь я знала, что Розетта живет с Клориндо, и знала не только по догадке, я была убеждена в этом, ведь, если можно так сказать, все происходило прямо у меня на глазах. Бывало, к примеру, когда мы уже спали, с лужайки доносился обычный свист, и тогда Розетта тотчас же вставала. Я сердито спрашивала у нее:

— Куда ты идешь в такую пору? Могу я, кажется, знать, куда ты идешь?

Она мне даже не отвечала, второпях одевалась и выбегала из дому; и в лице у нее было что-то алчное и напряженное, как в тот первый раз, когда она вернулась из Ленола и я, разглядев ее при свече, окончательно поняла, что она теперь уже не прежняя Розетта. Как-то ночью я даже застала Клориндо у нас в сарае или по крайней мере была почти уверена, что он там был, потому что меня разбудил шум и какой-то шепот, доносившийся оттуда, где стояла кровать Розетты; тогда я поднялась, села на кровати и стала вслушиваться, а потом в потемках спросила у Розетты, спит ли она, и она мне с досадой ответила:

— Ну, конечно, что ж мне еще делать? Я спала, а ты вот меня разбудила.

Я снова улеглась, не очень-то ей поверив. Должно быть, они лежали неподвижно и молча, покуда не решили, что я снова уснула. Потом Клориндо почти на рассвете тихонько вышел. На этот раз я не хотела зажигать свечу, уж лучше мне, в конце концов, не видеть их вместе в постели; когда же он вышел, а это было, как я уже сказала, на рассвете, я притворилась спящей, даже закрыла глаза, и поняла это лишь по легкому скрипу двери.