Тут я впервые поняла, что равнодушие Розетты было напускным и что она была привязана, а может, и сейчас привязана к Клориндо; и право, чудно даже, что ее страдания из-за такого недостойного человека огорчали меня куда больше, чем мысль о том, что ей все безразлично. Розарио спросил:

— А почему? Что ты против него имеешь? Разве он тебе больше не нравится?

Мучительно было для меня смотреть на то, как Розарио обращается с Розеттой без уважения и без всякой любезности, словно с потаскухой, которая не вправе возражать и возмущаться, и еще больнее мне стало, когда Розетта ответила:

— Клориндо со мной поступил нехорошо, он никогда не говорил мне, что женат; рассказал об этом только позавчера, когда мы решили расстаться. Покуда ему было удобно, он это от меня скрывал, а надобность пришла, взял и рассказал.

Видно, уж так судьба решила, но я перестала понимать Розетту, поэтому опять удивилась и с горечью подумала: значит, она только в последнюю минуту узнала, что у него жена и дети, а теперь говорит об этом, как будто меж ними просто вышли маленькие нелады, говорит, как настоящая потаскуха, у которой нет ни гордости, ни собственного достоинства, чтобы заставить своего любовника уважать себя. У меня дыхание захватило, а Розарио сказал, ухмыльнувшись:

— Зачем ему было тебе об этом говорить, ведь вы с ним должны были пожениться, а?

Розетта наклонила голову над миской и промолчала. Но тут вмешалась эта ведьма Кончетта:

— В прежнее время так полагалось; теперь, знаешь, с войной все переменилось, мужчины волочатся за девушками и не говорят, что женаты, а девушки гуляют с ними, не требуя, чтоб на них женились. Это раньше по-другому было, теперь все переменилось; подумаешь, важное дело, женат человек или нет, есть у него жена или нет. Это раньше по-другому было, теперь важно только любить друг друга, а Клориндо, видно, любил Розетту, стоит только посмотреть, как он ее одевал, ведь она до встречи с ним была, как цыганка, а теперь похожа на настоящую синьору.

Кончетта всегда готова была защищать преступников, она и сама была преступницей, но на этот раз, в конце концов, говорила правду: война в самом деле все переменила, и доказательство у меня перед глазами — моя дочь, которая всегда была чиста и добра, как ангел, а теперь превратилась в бездушную и грязную девку. Все это я знала, и знала, до чего все это верно, и, однако, больно и страшно было мне все это видеть и слышать. Я вскипела, набросилась на Кончетту:

— Черта с два все переменилось. Это ты со своими сынками да этот подлец Клориндо, и негодяи солдаты, и все подобные вам только и дожидались войны, чтоб душу свою отвести и делать такое, на что в обычное время вы бы никак не отважились. Черта с два, долго так длиться не может, это я тебе говорю: настанет день — и все вернется на свое место, плохо тогда будет и тебе, и твоим сыновьям, и Клориндо, ох, и как еще плохо будет! Сами тогда убедитесь, что есть еще на свете порядок, вера и закон, и честные люди, а не преступники кое-что на свете да значат.

Услышав это, придурковатый Винченцо, тот самый, что обокрал своего хозяина, сказал, покачав головой:

— Ну и золотые слова!

А Кончетта пожала плечами и заметила:

— Зачем ты так горячишься? Живи и другим давай жить, понимаешь, другим давай жить и сама живи.

Что же до Розарио, так он прямо расхохотался и заявил:

— Я вижу, ты, Чезира, — женщина довоенная, а вот все мы — брат, я, Розетта, моя мать и Клориндо — мы все народ послевоенный. Вот взгляни на меня, к примеру: я привез в Неаполь американские консервы и шерстяные армейские свитеры, продал их немедленно и нагрузил машину товаром для Чочарии; вот посмотри-ка, что я имею. — И он вытащил из кармана пачку ассигнаций и помахал ими перед моим носом. — Видишь, я задень заработал больше, чем мой отец за последние пять лет.