В ту ночь Розетта вернулась очень поздно, и я даже не слышала, как она вошла, но, прежде чем уснуть, я долго думала о ней, о том, что с ней случилось и какой она стала теперь, а затем, странное дело, мои мысли перенеслись к Микеле, и потом уж я, пока не заснула, все думала только о нем. У меня не хватало мужества, чтоб пойти навестить семью Феста и рассказать им, как сильно я переживала смерть Микеле, и так мне тяжко было, будто умер мой собственный сын, плоть от моей плоти. И эта жестокая и горькая смерть оставила след в моем сердце, как заноза. Думала я о том, что ведь это и есть война, как говорит Кончетта, и на войне погибают лучшие, они смелей, бескорыстней, честней, и их убивают, как бедного Микеле, или на всю жизнь оставляют калеками, как мою Розетту. А худшие, те, у кого нет ни смелости, ни веры, ни гордости, те, что крадут, убивают и думают лишь о себе и своей корысти, спасаются и процветают и становятся еще наглей и преступней, чем были. Думала я и о том, что, если б Микеле остался в живых, он, может, дал бы мне добрый совет, и я не уехала бы из Фонди в свою деревню, и мы не повстречались бы с солдатами, и Розетта по сей день была бы добра и чиста, как прежде. Я говорила себе: беда-то какая, что он умер, ведь для нас двоих он был отцом, мужем, братом и сыном, и хоть сам был таким добрым, но в нужную минуту умел быть и жестоким, и беспощадным к таким преступникам, как Розарио и Клориндо. У него была та сила, какой мне так недоставало, ведь он был не только добрым человеком, но и образованным, и знал много вещей на свете, и о жизни судил, поднявшись высоко, не то что я, бедная, еле умею читать и писать, и жизнь свою провела между лавкой да домом, и ничего толком не знаю.

И вдруг меня охватило невыразимое отчаяние, исступление какое-то. Я поняла, что больше не хочу жить в таком мире, как этот, где хорошие мужчины и честные женщины больше ничего не стоят и где хозяйничают преступники; после того, что случилось с Розеттой, жизнь для меня уже не имела цены, и даже в Риме, в своей квартире и лавке, я уже не буду прежней, и жизнь меня больше уже не влечет. Тут я вдруг поняла, что хочу умереть, и вскочила с постели, зажгла дрожащими от нетерпения руками свечу и подошла к стене, чтоб снять прибитую к гвоздю веревку, на которой Кончетта сушила белье. Здесь, в углу сарая, стоял соломенный стул; я вскочила на него с веревкой в руках, чтобы закрепить ее на этом гвозде или на балке крыши, а потом затянуть петлю на шее, оттолкнуть ногой стул и раз навсегда покончить со всем. В ту самую минуту, когда, держа веревку в руках, я взглянула на потолок и стала искать, за что бы ее закрепить, мне вдруг послышалось, как дверь сарая за моей спиной тихо-тихо отворилась. Я обернулась и увидела: на пороге стоит Микеле. Да, это и вправду он, и выглядит так, как в тот последний раз, когда гитлеровцы уводили его, я даже заметила, что у него, как и тогда, одна штанина была длинней и доходила до самых туфель, а другая покороче, едва касалась лодыжки. Он, как всегда, был в очках и, чтоб лучше разглядеть меня, поднял голову и посмотрел поверх стекол, как делал при жизни. Увидев, что я стою на стуле с веревкой в руках, он тотчас же сделал мне знак, словно желая сказать: «Нет, только не это, так поступать ты не должна». Тогда я спросила: «А почему не должна?» Тут он сказал мне что-то, чего я не поняла; а потом продолжал говорить, и хотя я старалась расслышать его слова, но ничего не слышала: так бывает, когда хочешь разобрать сказанное человеком, стоящим за окном, и видишь, как он открывает рот, но стекло мешает тебе слышать. Тогда я крикнула: «Говори громче, я тебя не слышу», — и в ту же минуту, обливаясь холодным потом, я подскочила на своей постели. Значит, все это было во сне: и попытка покончить с собой, и вмешательство Микеле, и его слова, которых я не расслышала. Теперь во мне оставалось только жгучее и горькое сожаление о том, что я не разобрала его слов; долго еще ворочалась я в постели, спрашивая себя, что все это могло значить; конечно же, думала я, он растолковал мне, почему я не должна себя убивать, и ради чего стоит жить на свете, и отчего жизнь в любом случае лучше смерти.