— Значит, ты с ним путалась, а теперь он дал тебе денег — и поминай как звали, а ты об этом вот так просто говоришь?

Она ответила:

— А как же мне еще говорить?

Тут я опять вскипела, и она отшатнулась от меня, боясь, что я снова начну ее колотить, а меня это за сердце взяло, ведь всякая мать хочет, чтоб ее любили, а не боялись. Я сказала:

— Не беспокойся, больше я тебя пальцем не трону… Только душа у меня вся изболелась, когда вижу, до чего ты дошла.

Ничего она мне не ответила и стала раздеваться. Тогда я вдруг громко так и с досадой спросила:

— Кто же нас теперь отвезет в Рим? Клориндо говорил, что отвезет нас, когда союзники освободят город. Рим-то уже освобожден, но Клориндо больше нет. Кто ж нас отвезет в Рим? Завтра, будь что будет, хочу вернуться в Рим, пешком пойду, а все равно доберусь.

Она так спокойно мне ответила:

— До Рима раньше чем через несколько дней все равно не проедешь. А потом нас в Рим отвезет один из сыновей Кончетты. Оба здесь будут завтра вечером, они поехали проводить Клориндо во Фрозиноне. Дружба у них теперь распалась, и они купили грузовик Клориндо. Не беспокойся, мы вернемся в Рим.

Но и это известие не доставило мне радости: до сих пор сыновья Кончетты не показывались ни разу и были как будто заняты торговлей на черном рынке в Неаполе; но я их помнила, и они были мне куда неприятнее, чем Клориндо, если это только возможно; мысль о поездке вместе с ними в Рим мне совсем не улыбалась. Я сказала:

— Вижу, теперь тебе уж на все наплевать, не так разве?

Она взглянула на меня и спросила:

— Мама, зачем ты меня мучаешь! — и в голосе у нее как бы прозвучала прежняя любовь ко мне.

Растроганная, я ответила ей:

— Доченька, мне кажется, что ты переменилась и больше никого, даже меня, не любишь.

Она мне сказала:

— Да, я переменилась, не буду спорить, но для тебя я все та же, что прежде.

Значит, и она признавала, что переменилась, но в то же время успокаивала меня, давая мне понять, что любит меня, как прежде. Я замолчала, даже не зная, огорчаться мне или радоваться, и на этом наш разговор окончился.

А на следующий день, как и сказала Розетта, из Фрозиноне пришел грузовик, но с ним приехал лишь один из сыновей Кончетты, которого звали Розарио, а другой ее сын отправился по своим делам в Неаполь. Я уже говорила, что оба они были мне неприятны, однако Розарио мне особенно не нравился. Невысокого роста, коренастый крепыш, с очень грубым, загорелым лицом, низколобый, с волосами, доходившими до середины лба, выдающейся вперед челюстью и коротким носом, он походил на тех, кого в Риме зовут «бурино», то есть почитают за человека грубого и неотесанного и не признают за ним ни доброты, ни ума. В день своего приезда он, обычно всегда молчавший за столом, стал даже разговорчив и сказал Розетте:

— Тебе привет от Клориндо, он обещал навестить тебя в Риме, когда ты там будешь.

Розетта, не подымая глаз, сухо-пресухо ответила:

— Передай ему, чтоб не приезжал, я его больше видеть не хочу.

Тут я впервые поняла, что равнодушие Розетты было напускным и что она была привязана, а может, и сейчас привязана к Клориндо; и право, чудно даже, что ее страдания из-за такого недостойного человека огорчали меня куда больше, чем мысль о том, что ей все безразлично.