— Вот что… Томмазино распоряжается, как хозяин, но хозяин-то настоящий здесь я… раньше я тебе сказал, что согласен, но теперь передумал. Боюсь, что эту комнатку не смогу тебе сдать… в ней целый день ткет на станке Луиза… что же вы обе будете делать в то время, когда она там работает?.. Не уходить же вам в поле…

Поняла я, что он, как настоящий крестьянин, все еще не доверял мне, и тогда достала я из кармана бумажку в пятьсот лир, протянула ему и говорю:

— Ты что, боишься, мы не заплатим?.. Вот пятьсот лир, я их тебе даю в задаток; потом, когда буду уезжать, мы с тобой сочтемся.

Замолчал он и взял деньги. Взял он их как-то по-особенному, и мне так хочется описать его жест, ведь это поможет понять душу крестьянина-горца. Взял он бумажку, поднял ее, держа обеими руками на высоте живота, и долго-долго рассматривал, будто какой-то странный предмет, с молчаливым и радостным восторгом переворачивая то на одну, то на другую сторону. Потом я нередко видела, что он делает тот же жест всякий раз, когда ему попадают в руки деньги, и поняла, что здешние крестьяне никогда денег в глаза не видят, так как все необходимое, даже одежду, изготовляют они дома; а те гроши, какие у них порой заводятся, они скапливают, торгуя хворостом, который зимой возят вниз, в долину, и продают вязанками. Поэтому деньги для них — что-то редкостное, очень ценное, это больше, чем просто деньги, это почти их божество. Надо сказать, что эти горцы-крестьяне, среди которых мне пришлось так долго жить, совсем не религиозны и даже не суеверны: деньги для них самое главное, ведь они денег не имеют и никогда не видят, да и к тому же деньги — по крайней мере по их разумению — несут с собой всякие блага. Во всяком случае, так они считают, а я сама лавочница и, по правде говоря, утверждать не могу, что они не правы.

Одним словом, Париде, тщательно рассмотрев со всех сторон бумажку, сказал:

— Если тебе не мешает шум станка, то что ж, занимай эту комнатку.

Пошла я за ним в его домик, находился он по левую сторону деревушки и прилепился, как и все остальные, к каменной стенке, подпиравшей «мачеру». Рядом с домиком в два этажа стояло крошечное строение, прислонившееся к каменистому склону горы, с черепичной крышей, маленькой дверцей и окошечком без стекол. Вошли мы туда, и я увидела, как и предупреждал меня Париде, что половину комнатки занимал ткацкий станок допотопного вида, весь из дерева. В другой же половине стояла деревенская кровать, вернее, пара железных козел с настланными на них досками, а сверху лежал мешок из тонкой материи, набитый сухими листьями кукурузы. В комнатке этой из-за скошенного потолка с трудом можно было встать во весь рост; голая скала служила задней стеной, а густая паутина и пятна сырости покрывали боковые стенки. Опустила я глаза — ни кирпичного, ни каменного пола не было, просто утрамбованная земля, как в хлеву. Почесывая затылок, Париде сказал:

— Вот комната… смотрите сами, сможете ли вы здесь устроиться.

Розетта — была она тут же — испуганно спросила:

— Мама, и нам придется здесь спать?

Но я ей в ответ сказала:

— В голодный год из вики хлеб едят, — затем, повернувшись к Париде, я напомнила: — Простынь-то у нас нет… Вы нам дадите?

Тут пошла торговля: сначала простынь он давать нам не хотел, все повторял, что они — приданое жены, но в конце концов договорились мы, что я ему заплачу за пользование ими. Одеял же у него не было, поэтому он вместо одеял обещал нам дать свой широкий черный плащ, само собой разумеется, тоже за плату. И так было со всем остальным. Медный кувшин, чтобы приносить воду для умывания, полотенца, посуду, даже стул, на котором сидеть можно было бы, ну хотя бы по очереди — решительно все, — приходилось у него выцарапывать, буквально вырывать зубами, и соглашался он лишь после того, как я обещала платить за пользование каждой вещью в отдельности.