— Ну что ж, пойдем посмотрим, надо же представление хотя бы иметь…

И представление получила я сразу же, войдя вслед за ним в сарайчик, находившийся немного ниже по склону, на «мачере» под нами. Это была хижина, прислонившаяся к стенке «мачеры» и сложенная из камня, с соломенной крышей, напоминавшей перевернутую лодку. Знакомы мне такие хижины — в моей деревне в них обычно держат скот. Этакую хижину, работая без передышки, можно за один день построить: сначала стены возводят, складывая и подгоняя друг к другу всухую, без извести, большие, почти необтесанные камни. Потом по краям каменной загородки овальной формы ставят две рогатины, а на них поперек кладут длинный сук. Наконец с двух сторон в несколько слоев укладывают связанную лозою в пучки солому, пока крыша не достигнет достаточной толщины. У этих хижин окон нет; дверь получается так — ставят вертикально два камня, на которые, на манер притолоки, кладется поперек третий. Притолока эта обычно бывает настолько низкой, что для того чтобы войти в хижину, нужно согнуться в три погибели. Хижина Париде была точь-в-точь такой, как у меня в деревне. Около двери на большом гвозде висело ведро с водой и ковшом. Прежде чем войти, Париде взял ковш с водой и напился, потом протянул его мне, и я напилась тоже. Мы вошли в хижину. В первую минуту я ничего не могла разглядеть, потому что хижина, как я сказала, была без окон, а Париде, войдя, закрыл за собой маленькую дверь. Потом он зажег коптилку, заправленную оливковым маслом. И тогда я мало-помалу стала различать окружающее. Пол был земляной, посреди хижины в очаге тлел огонек, а на железном треножнике стоял почерневший котелок. Подняла я голову вверх — где-то под самым потолком, в темноте, покачивались гирлянды повешенных для копчения сосисок и кровяных колбас, а кругом свисали черные, воздушные кружева копоти — точь-в-точь как на рождественской елке, но только елка была одета в траур. Вокруг очага было расставлено кружком несколько чурбанов, и на одном из них, к своему удивлению, увидела я старуху, старую-престарую, с лицом, как луна на ущербе — один нос да подбородок; старуха одна-одинешенька, в темноте, сидела за прялкой. Это была мать Париде. Она встретила меня такими словами:

— Молодец, что пришла, садись. Мне сказали, ты синьора из Рима… это, ясное дело, не гостиная, как у вас там в Риме, а хижина… но что поделаешь, уж придется тебе потерпеть, ну, подойди сюда, садись.

Сказать по правде, не хотелось мне садиться на эти неудобные чурбаны, и я чуть было не спросила, нет ли стула, но вовремя удержалась. Потом я обнаружила, что стульев в хижинах никогда не бывает; их держат в домах, считая роскошью, и пользуются ими только по праздникам да в таких торжественных случаях, как свадьбы, похороны и так далее, а чтобы они не портились, их ножками вверх, словно окорока, подвешивают к потолку. В самом деле, однажды, войдя в домик Париде, стукнулась я лбом о такой стул и про себя подумала, что судьба закинула меня в порядочную глушь.

Ну хватит. Теперь хижина была вся освещена, и я смогла убедиться, что это был просто хлев: холодная и темная комнатушка, под ногами жидкая грязь, а каменные стены и внутренняя сторона соломенной крыши были черными от копоти и сплошь покрыты густым слоем сажи. В хижине стоял дым от тлеющих в очаге сучьев — может, потому, что они еще были зеленые. Весь дым из-за отсутствия окон застаивался внутри и еле-еле выходил наружу, просачиваясь с большим трудом через соломенную крышу. Поэтому вскоре Розетта и я стали кашлять, а глаза у нас начали слезиться. Тут я еще разглядела почти совсем утонувших в широких юбках старухи уродливую дворняжку и облезлого старого кота, у них от едкого дыма — вот чудеса-то — тоже, как у людей, текли из глаз слезы, они, бедненькие, плакали, но не шевелились, и глаза у них были широко раскрыты — привычные они к этому, наверно.