Я сказала:

— Плохо наше дело: мы из-за тебя совсем оглохнем.

А она:

— Я-то не оглохла… увидишь, что и ты привыкнешь.

В общем, она оставалась в комнате часа два, не переставая водить вверх и вниз станок, и ударяющиеся друг о друга деревянные части издавали сухой и резкий звук. А мы обе, убравшись в комнате, сели отдыхать — Розетта на стул, который я взяла, так сказать, напрокат у Париде, а я на постель. Так мы сидели, как две дуры, не сводя глаз с работавшей Луизы, разинув рот и ничего не делая. Луиза была неразговорчива, но на наши вопросы отвечала охотно. Так мы узнали, что из всех мужчин, живших до войны в здешних местах, только Париде не отправили на фронт, у него ведь не хватало двух пальцев на правой руке. Всех других забрали в армию и почти всех послали в Россию.

— Кроме меня, — сказала Луиза с двусмысленной улыбкой и почти радостным тоном, — все остальные женщины у нас вроде как вдовы.

Удивилась я и, думая, что Луиза настроена так же мрачно, как ее свекровь, сказала:

— По-твоему, что же, они должны все-все умереть? А я, наоборот, думаю, что они обязательно вернутся.

Но Луиза, улыбаясь, покачала головой:

— Ты меня не поняла. Я мало верю в их возвращение не потому, что их убьют, а потому, что русским женщинам нравятся наши мужчины. Известно, что иностранцы всегда нравятся. И может случиться, что, когда кончится война, русские женщины их не отпустят, и тогда поминай как звали.

В общем, на войну она смотрела со своей колокольни, многое зависело, по ее мнению, от отношений между мужчинами и женщинами. Видно, она была очень довольна, сохранив целехоньким своего мужа благодаря тому, что у него не было двух пальцев, тогда как все остальные лишились своих мужей по вине русских женщин. Поговорили мы также и о семействе Феста, и она мне сказала, что Филиппо, благодаря знакомству и взяткам, добился, чтобы его сына не послали на фронт, а крестьяне, у которых нет ни денег, ни знакомств, должны были идти на войну и там гибнуть. Вспомнила я тогда слова Филиппо, что мир, как он считает, делится на умных и дураков, и поняла, что и в этом случае он вел себя как умный.

Наконец, слава Богу, стемнело и Луиза перестала грохотать своим станком и ушла готовить ужин. Мы с Розеттой так устали, что словно к месту приросли и целый час просидели, не двигаясь и не проронив ни слова. Сидела я на постели, а Розетта на стуле у изголовья. При тусклом свете коптилки наша комнатка казалась маленькой пещерой. Смотрела я на Розетту, Розетта на меня, и всякий раз наши взгляды выражали что-то новое, и мы молчали, ведь мы друг друга хорошо понимали и знали, что слова тут излишни и ничего не добавят к нашему немому разговору. Глаза Розетты говорили: «Мама, что мы будем делать, мне страшно, куда мы попали?» А мои отвечали: «Дорогая доченька, будь спокойна, твоя мама рядом с тобой, нечего тебе бояться» — и всякое такое. Вот так, молча, мы обменивались разными нашими мыслями, и наконец, словно в заключение этого невеселого разговора, Розетта придвинула стул к кровати и, обхватив мои колени, уткнулась головой в юбку, а я, все так же молча, тихо-тихо стала гладить ее по волосам. Так сидели мы, может, с полчаса; потом кто-то толкнул дверь, она приотворилась, и невысоко над порогом показалась детская головка — это был Донато, сын Париде.

— Папа говорит, если хотите, можете прийти с нами поужинать.

Есть нам не очень хотелось, ведь мы наелись днем у Филиппо; однако все равно я приняла это приглашение: я чувствовала себя усталой и упавшей духом, и мне вовсе не улыбалось закончить вечер без ужина, сидя вдвоем с Розеттой в этой печальной комнатушке.

Итак, пошли мы следом за Донато, а он почти бегом пустился вперед, словно видел в темноте, как кошка, и очутились у хижины, стоящей на «мачере» ниже по склону.