|
Но с Розеттой дело обстояло иначе. Не знаю, может, потому, что воспитывалась она до двенадцати лет у монахинь в полузакрытом монастыре или по характеру своему Розетта была до глубины души религиозна, цельной была ее вера, без колебаний и сомнений. И до того она верила и убеждена была в своей правоте, что даже никогда не говорила о религии и, может, даже не думала о ней: религия для нее была как воздух — им дышишь, он входит и выходит из легких, и мы не задумываемся над этим и даже этого не замечаем. Трудно мне теперь, когда все так изменилось, объяснить, какой была Розетта в те дни, когда мы бежали из Рима. Скажу только, что всякий раз, когда мне случалось подумать об этом, я приходила к мысли, что дочь моя — совершенство. В самом деле, была она из тех людей, про которых даже самые злые языки не скажут ничего плохого. Доброй, искренней, правдивой и бескорыстной была Розетта. У меня характер неровный, могу я и рассердиться, и накричать, а когда теряю голову, то даже ударить способна. Розетта же ни разу мне грубо не ответила, ни разу не затаила на меня обиду и всегда была примерной дочерью. Однако совершенство ее не в том только заключалось, что недостатков у нее не было, но и в том, что всегда она все делала и говорила правильно, именно то, что нужно было говорить и делать, выбирая из тысячи поступков и слов. Иногда я просто пугалась и думала: «Святая у меня дочка». И в самом деле подумать можно, что она святая была, ведь вести себя так по-хорошему, поступать до того правильно, жизни еще не зная и будучи, в сущности, совсем еще девочкой, может только святая. Розетта мало что в своей жизни делала — жила она со мной и после воспитания, полученного у монахинь, помогала мне по хозяйству дома, а иногда и в лавке, — однако вела она себя так, будто все умела и знала. Впрочем, думаю я так теперь, это ее совершенство, казавшееся мне просто невероятным, было от неопытности ее и воспитания, полученного у монахинь. Неопытность и вера, слитые воедино, создали то совершенство, которое я считала непоколебимым, как крепостная башня, но — увы! — оно оказалось непрочным, как карточный домик. В общем, не понимала я, что подлинная святость — это знание и опыт, пусть даже особого рода, а не отсутствие опыта и полное неведение, как это было у Розетты. Но разве это моя вина? Растила я ее любовно и, как все матери на свете, заботилась, чтобы она ничего не знала о плохом в жизни; думала, выйдет она замуж, уйдет из дому, все узнает, а сейчас рано еще. Однако не приняла я в расчет войны; война заставляет нас узнать плохое даже против нашей воли и принуждает неестественным и жестоким образом раньше времени познать его. Так было с нами: совершенство Розетты годилось для мирной жизни, когда торговля шла бойко и мать копила деньги на приданое, и полюбил бы ее славный паренек, женился бы на ней, а она детей народила бы ему и хорошей женой стала бы, после того как была хорошим ребенком и хорошей девушкой. Но такое совершенство не нужно для войны, она требует от людей совсем других качеств, даже не знаю каких, но, конечно, не тех, что были у Розетты.
Ну, хватит об этом. Поднялись мы наконец и побрели вдоль «мачеры» в темноте к нашей комнатке. Прошли мы под окном домика Париде, и я поняла, что он и его домочадцы еще не легли, потому что двигались они и тихо разговаривали меж собой, совсем как в курятнике куры, которые всегда суетятся, прежде чем устроиться спать. Ну, вот и наша комнатка, приткнувшаяся к стене «мачеры», с грубо сколоченной дверью, с черепичной скошенной крышей и окошечком без стекла. Толкнула я дверь, и мы очутились в темноте. С собой у меня были спички, и я первым делом зажгла огарок свечи; потом оторвала от носового платка полоску полотна, скрутила фитилек и опустила его в лампадку с оливковым маслом. Осветив комнату этим ярким, но печальным огоньком, сели мы обе на постель, и я сказала Розетте: — Давай снимем только юбки и кофточки. |
