Так мы и сделали и, не снимая рубашек, улеглись в постель. Простыни были льняные ручного тканья, свежие и тяжелые, но это единственное, что было обычного в этой постели, которую, по правде говоря, и назвать постелью нельзя было. Стоило мне пошевельнуться, как я чувствовала, что кукурузные листья подо мной шуршат и сбиваются в кучу и сквозь тонкую материю тюфяка я ощущаю под спиной твердые доски. В жизни мне не приходилось спать на такой постели, даже девчонкой в деревне; были у нас обычные кровати с сеткой и матрасом. Мало того, вдруг, когда я повернулась, подо мной разъехались не то что листья, а доски, и почувствовала я, что проваливаюсь между ними и касаюсь задом пола. Тогда в темноте поднялась я, поправила доски, взбила тюфяк, опять улеглась и тесно прижалась к Розетте, свернувшейся калачиком и лежавшей спиной ко мне у стенки.

Но все равно ночь эта была очень беспокойная. Не знаю уж, в котором часу, может, после полуночи, я проснулась и услышала тоненький-тоненький писк, еще более слабый, чем писк птенцов. Он слышался из-под кровати, и я немного спустя разбудила Розетту и спросила ее, слышит ли она писк. Розетта ответила, что слышит. Зажгла я тогда лампадку и заглянула под кровать. Писк, как я сразу же поняла, шел из ящика, в котором, казалось, ничего не было, кроме множества пучков ромашки и мяты. Но, посмотрев получше, мы обнаружили среди ромашки нечто вроде круглого, свитого из соломы и пуха гнезда, а в нем — восемь или десять новорожденных мышат, не больше моего мизинца, розовых, голеньких, почти прозрачных. Розетта тут же сказала, что не надо их трогать, спим мы здесь первую ночь, и убивать их нельзя — это может несчастье принести. Залезли мы обратно в кровать и хорошо или плохо, но снова уснули. И часу не прошло, как вдруг в темноте чувствую я, как у меня по лицу и по груди двигается что-то мягкое и тяжелое. Я громко закричала от испуга. Розетта опять проснулась, зажгли мы лампадку и — подумать только! — на этот раз увидели кошку. В самом деле, в ногах кровати сидел хорошенький котик, черный, с зелеными глазами, худой, но молодой, с блестящей шерсткой. Смотрел он пристально на нас, готовый ежеминутно выскочить в окошечко, откуда он и пришел. Но Розетта по-своему позвала его — очень любила она кошек и знала, как с ними обращаться, — кот сразу же доверчиво к ней подошел и вскоре уже забрался к нам под простыню и от удовольствия замурлыкал. Спал этот кот всегда с нами, пока мы оставались в Сант-Эуфемии. Звали его Джиджи. У него были свои привычки — приходил он еженочно, после полуночи, залезал под простыню, в середку между нами, и там оставался до рассвета. Ласковый он был, привязался к Розетте, но когда спал между мной и Розеттой, беда, если кто-либо из нас осмеливался пошевелиться: в темноте сразу же раздавалось урчание Джиджи, который будто говорил нам: «Эй, дадите вы мне спать наконец?»

Много еще раз я в ту ночь просыпалась и после мышей и кота и все никак понять не могла, где же я. В одно из таких пробуждений услышала я гул самолета. Летел он совсем низко, медленно-медленно, и мотор его гудел размеренно, торжественно и мягко, будто рассекал он не воздух, а воду. Показалось мне, что в шуме мотора слышатся слова, ободряющие меня и успокоительные. Объяснили мне потом, что самолеты эти назывались «аистами» и посылали их на разведку, почему они и летали так медленно. В конце концов до того я к ним привыкла, что иной раз нарочно старалась не спать, чтобы звук их услышать, а если не слышала, то досада меня брала. «Аисты» эти были английские самолеты, и я знала, что англичане рано или поздно должны прийти освободить нас и дать нам возможность вернуться домой.

Глава IV

Вот и началась наша жизнь в Сант-Эуфемии, так деревушка эта называлась.