Костя сделал пару шагов и встал совсем рядом с памятником. И снова замер. Но Герман видел, как поднимаются и опускаются плечи сына. Как оставить своего ребенка в такой тяжелый момент? И как помочь, если ты сам во всем виноват?!

Герман тоже сделал пару шагов, наклонился и положил цветы на могилу. Выпрямился. И в это время Костя резко развернулся, вцепился отцу в плечи — и зарыдал.

Герман прижимал к себе содрогающееся тело сына, слушал его плач, который походил то на рычание, то на вой. Костя никогда так не плакал даже в детстве. Его двадцатилетний сын, который считал себя взрослым — куда взрослее своего сорокашестилетнего отца — снова превратился в маленького мальчишку, который остро нуждался в любви и утешении. И кто его даст, если не отец? Герман прижимал скрючившегося Костю к своему плечу, гладил по голове и по спине и что-то говорил. Не понимал, что — но говорил. И сам дышал, дышал, дышал, чтобы унять резкую боль в груди слева.

Затих Костя внезапно. Резко отступил, оттер лицо рукавом куртки.

— У тебя есть ее фотография?

— Да.

Все фотографии Герман тогда уничтожил. Вычеркнул и стер, как и все остальное. А потом, спустя полгода после смерти Лины, с разницей в две недели ушли из жизни ее родители — сначала мать, а потом отец. На похороны тестя Герман все же поехал — потому что ему оборвала телефон тетка Лины, сестра ее матери. «Денег им надо», — решил тогда Герман. И поехал. Деньги и в самом деле оказались нужны, и он оплатил все, что попросили. И уехал обратно. Но почему-то перед тем, как уйти из опустевшей квартиры родителей Лины, он взял стоящую за стеклом шкафа фотографию. На снимке Лина была совсем молоденькой, младше, чем Костя сейчас. Либо последний класс школы, либо первый курс университета. Но явно снимок еще тех времен, когда она не была знакома с Германом. На фотографии была запечатлена беззаботная улыбчивая девочка.

Этот снимок долго-долго лежал в запертом на ключ ящике его стола. И сегодня Герман отпер ящик, взял снимок и положил его во внутренний карман пиджака. Этот снимок Герман теперь и протянул Косте.

У сына дрожали руки, когда он взял фотографию. Костя жадно всматривался в нее, у сына шевелились губы, но звуков не было. А потом он, не поднимая головы, спросил:

— Я похож на нее, да?

— Да. У тебя глаза матери.

У Кости, в самом деле, были темные выразительные глаза — и разрез, и цвет точь в точь, как у Лины. И теперь эти глаза Костя поднял на отца. Они были покрасневшие, и нос распух. А в глазах, так похожих на глаза его матери, читался настойчивый вопрос.

Герман вздохнул. Вчера была исповедь. Сегодня — казнь. И затягивать не стоит. Четко, коротко, по сути.

— Когда ты родился, у твоей матери случилась послеродовая депрессия. Это… это что-то вроде болезни, — Костя недоверчиво нахмурился, а Герман неосознанно повысил голос: — Это и в самом деле болезнь. Я, правда, тогда этого не знал. Думал… неважно, что я думал. Ей помощь была нужна. А я… я ей этой помощи не дал. Я занят был. Для меня тогда ничего важнее не было, как свое дело построить. Вот видишь — построил. А мама твоя… она приняла слишком много лекарства, которое ей выписали для лечения. И… все.

— Неужели ее нельзя было спасти?! Неужели нельзя было вызвать скорую, сделать… ну, промывание желудка или еще что-то?! — голос Кости звучал громко.

— Я в это время был в командировке. Мне сообщили, когда уже все случилось.

Костя молчал. Он переводил взгляд с отца на снимок и обратно.

— Она… Она покончила с собой?

Сейчас самое трудное.