Я подошел к ней и взял ее за руку. Она резко высвободила руку.

— Но, Джулия…

— Катись отсюда!

Дурацкий комок застрял у меня в горле, и я поплелся к двери.

— Прощай, Джулия.

Она не ответила мне. Я открыл дверь и вышел. Достав из кармана сигарету, закурил. За дверью скрипнула кровать, и я услышал, как Джулия заплакала. Я выскочил на улицу.

Яркий, солнечный день был в разгаре, но я не чувствовал его прелести. Мне было зябко, почти холодно. Войдя в парк, я бросился на траву и уставился в небо невидящими глазами. Мысли беспорядочно носились у меня в голове, и я беспрестанно повторял: «Джулия, Джулия, Джулия…»

Я написал Джерри письмо, в котором рассказал о том, что меня берут к себе родственники. Он ответил, что очень рад за меня. Пролетела неделя, и настал день моего отъезда из приюта. Мой дядя должен был приехать за мной после обеда. Упаковав свой скарб в две картонные коробки, я снес их вниз в кабинет управляющего.

Мне больше не хотелось возвращаться в свою комнату. На первом этаже, в спортзале, раздавались голоса, и я решил посмотреть, что там происходит. Но тут прозвенел звонок на завтрак, и я опять пошел наверх, в столовую. Я сел за стол и наклонил голову, пока брат Бернард читал молитву. Вдруг мной овладело странное чувство: мне показалось, что я впервые здесь. Лица, окружавшие меня, казались мне незнакомыми и безразличными. Мне казалось, что я никогда не видел раньше этот холодный мраморный обеденный стол. Но едва я его коснулся, как сразу же нашел место на его поверхности, где когда-то ключом нацарапал свое имя. Я трогал царапины на гладком столе и пытался припомнить, когда же это было. Это было давно, слишком давно, чтобы я мог вспомнить. Мне совершенно не хотелось есть. Я стал размышлять, понравлюсь ли я своей тете и кузинам. Потом я почувствовал, что не хочу отсюда уезжать.

Кое-как поковыряв завтрак и не осилив даже половину, я попросил разрешения у брата Бернарда выйти из-за стола. Похоже, он понимал мое состояние и разрешил.

Я вышел во двор. Здесь я играл в мяч и стоял вместе со всеми, ожидая, когда нас поведут в классы. Сейчас двор был пуст, но мне казалось, я слышу голоса детей, маящихся в ожидании школьного звонка. Мне казалось, я вижу, как они носятся по двору, играя в мяч и салки, оставив свои учебники на земле, чтобы не потерять очередь. Я взглянул на колокольню церкви Святой Терезы, надеясь услышать перезвон ее колоколов.

Вдруг передо мной легла чья-то тень. Я поднял глаза: это был брат Бернард.

— Ты испытываешь странные чувства, не правда ли, Фрэнсис? — Это было скорее утверждение, нежели вопрос.

Я кивнул.

— Я знаю, что ты чувствуешь сейчас, — продолжал он. — Я наблюдаю, как ты взрослеешь, вот уже много лет, с тех пор, как ты был совсем крошкой. Я помню, как ты делал первые шаги, какое забавное было у тебя лицо, когда ты пытался встать после того, как падал. Ты никогда не плакал, только крепко сжимал рот и снова и снова пытался встать. Я помню, как ты болел. Я пытался объяснить тебе мир людей. А теперь ты вырос и стал хорошим и крепким парнем, и я горжусь тобой. Я старался быть тебе и матерью и отцом: смягчать твои разочарования, поддерживать тебя, когда ты был на грани отчаяния. Я знаю тебя лучше, чем кто-либо другой, лучше, чем ты сам. Мне известно, когда ты счастлив, а когда грустен. Но было кое-что, о чем я не мог сказать тебе, то, к чему ты должен был прийти сам. Я видел, как ты сам до всего дошел: мне об этом рассказали жесткие складки вокруг твоего рта и тени, которые легли возле твоих глаз. Тут уж я ничего не мог поделать: мне оставалось лишь надеяться, что с тобой будет все в порядке, что все, происходящее вокруг тебя, нанесет не слишком большой ущерб твоей душе. И все же я всегда думаю, что недостаточно сделал для тебя.