Тут из рубки объявили, что внизу работает бар, где продаются прохладительные напитки. Мы с Сапожниковой спустились туда, но никаких прохладительных напитков там не оказалось. Был Марочный портвейн, коньяк, который, как и портвейн, разливался в граненые стаканы, и шампанское брют, не пользующееся спросом. За бармена орудовал тот самый парень, который рассказывал про Маркаряна. Он с удовольствием щелкал костяшками счетов и приговаривал: «Коньяк-фифти, портвейн-тухандрит, конфеты „Маска“-файф, сигареты „Феникс“… Чего еще желаете?»

Я попросил два стакана шампанского. Парень из уважения к заказу или просто, чтобы повыпендриваться, достал два бокала, при этом обсчитал меня на рубль с лишним. Я смолчал, чтобы не портить настроение своей спутнице, но мне уже не хотелось веселиться. Дело, конечно, не в рубле, просто неприятно, когда тебя считают недотепой. А всему виной была, естественно, Сапожникова с ее дурацкой чувствительностью. Я надулся, Сапожникова растерялась. И тут появился Изюмов. В руках у него была гармонь. Он растянул мехи и спел:

Музыка у него не получалась. Он это понял и не стал больше играть, а попросил бармена-матроса налить ему стакан портвейна и подсел к нам.

— Корабель качается — снова встреча получается, — пошутил он и сам засмеялся своей шутке.

Во мне вскипало раздражение против него. Что за народ такой. Один норовит залезть тебе в карман, другой на шею, а третий в душу. Чего ради я должен все это терпеть?

— Здесь занято, — рявкнул я на Изюмова, — мы разговариваем.

Он хотел было уйти, но тут Сапожникова вдруг повела себя странным образом. Она не только не шарахнулась от Изюмова, но как будто даже обрадовалась ему.

— Присаживайтесь, присаживайтесь, — сказала она. — Товарищ пошутил. Он вовсе не такой строгий, каким хочет казаться. Но только прошу вас больше не играть. Мне кажется, у вас не очень получается.

— Да я и вовсе не умею, — признался Изюмов. — Это я так, для форсу. Взял тут у одного, чтобы веселее было. А то все забились по углам и помалкивают, как на собрании все равно. Прямо обидно, елки зеленые, ведь отдыхать же люди приехали. Может, вы сыграете.

С Сапожниковой явно что-то неладное происходило, она приняла у Изюмова гармонь и взяла довольно чисто несколько аккордов, а потом заиграла вальсок.

— Во дает, елки-моталки, — пришел в восторг Изюмов. — Сразу видно, училась. А я все хотел освоить, да так и не пришлось, то денег не было, то гармоней. Теперь вроде как-то неловко учиться. Скажут: «Сдурел Изюмов, не иначе как девок решил завлекать». Жена тоже, конечно, не похвалит. Она у меня серьезная женщина. А я то ничего, а то как черт какой вселится. Так и свербит колесом пройтись. Ну хоть вяжи себя.

— Вы романтик, — улыбнулась Сапожникова как-то печально. — Рамки обыкновенной жизни для вас тесны.

— Это точно, — согласился Изюмов. — Сыграли бы еще что-нибудь. Лучше такое, что все знают. Мы бы подпели, а то муторно так ехать, молча, по-волчьи, не покойника, чай, везем.

— Попробую, — сказала Сапожникова с каким-то даже кокетством и, как мне показалось, подмигнула Изюмову. — Эту знаете?

И она не громко, но достаточно уверенно стала выводить знакомую мелодию. Изюмов прислушался, поймал момент и запел приятным баритоном: «В тумане скрылась милая Одесса, золотые огоньки…»

Все, кто был в баре, прервали свои разговоры и уставились на нас.