Мне-то не пристало восхищаться этим зрелищем, ведь я в какой-то степени был его соавтором. Не вытащи я сюда Сапожникову, она бы всего этого не увидела, а то, чего не видишь, как бы и не существует.

— Во нагромоздили, — Изюмов был тут как тут… — Здесь небось ихний царь жил.

— Нет, — сказала Сапожникова, — царь в Италии жил, а здесь помещался военный гарнизон.

— Казарма, — по-своему истолковал это Изюмов. — А стены, значит, чтобы в самоволку не бегали?

— Стены защищали от врагов, а на башнях помещался караул… — терпеливо объясняла Сапожникова.

— Понимаю, — сказал Изюмов. — Сколько раз в караул ходил, пока в армии служил. Как-то пять часов проторчал на улице в пургу. Дело ночью было. Ветер на крыше железом гремит. Снег по глазам хлещет. Стою и думаю: «Вот подойдет сейчас кто-нибудь, треснет по макитре, а я и рукой колыхнуть не смогу — так замерз». Но ничего, зато есть что вспомнить. Потом, правда, еще смешнее было. Привязалась ко мне болячка. Не знаю, как и сказать… В общем, нарывы пониже спины. Стоять, лежать можно, а сидеть невмоготу. Я, конечно, виду не показывал, чтобы не подняли на смех. У нас там такие ежики служили, что хоть из чего сделают себе комедию. В армии в общем-то никто не рассиживается, так что моя болезнь в глаза никому не бросалась. Вот только кушать приходилось стоя. А в медсанчасти у нас девчонки работали. Смешливые, задрыги… Чуть со стыда не сгорел. Они посмотрели все по очереди, перемигнулись и приложили мазь… этого… как его?.. Ну, который еще полонез написал…

— Полонез написал Огинский, а мазь, скорей всего, Вишневского, — сказала Сапожникова, изо всех сил стараясь выдержать серьезный тон. Но не выдержала и прыснула в кулак. Мне даже неловко за нее стало.

И вообще, чем смелее она становилась, тем больше меня это раздражало. Казалось бы, я радоваться должен тому, что Сапожникова высунулась, наконец, из своей дурацкой раковины. Не я ли этого хотел, в конце концов. Но не тут-то было. Я бесился, как пацан, у которого на танцплощадке увели партнершу. И понимал, что мои чувства иначе как ревностью не назовешь, и оттого злился еще больше.

«Кого ревную?! К кому?! Да пусть хоть сей момент женятся. Мне-то что до этого, — уговаривал я себя. — Даже хорошо, что все так получается. Они друг друга стоят». И все же это была самая настоящая ревность, но только не такая дремучая, какая порой изводит супругов и влюбленных, а, если можно так сказать, просвещенная. Это чувство близкое к тому, какое испытывает, скажем, профессор, когда замечает, что его самый способный ученик регулярно навещает другого профессора. А впрочем, кто его знает, где кончается одна ревность и начинается другая.

Так или иначе, а я постарался отделаться от Изюмова, хотя бы на суше.

На причале нас ожидали двое экскурсоводов: мужчина с хозяйственной сумкой и девушка в старушечьих очках, видимо студентка. У мужчины был такой вид, как будто жена послала его в магазин, а он по пути решил подработать в музее. Он еще не представился, но я про себя уже окрестил его дядей Васей.

Жена Изюмова выбрала студентку и сказала, чтобы сын взял отца за руку. Изюмов посмотрел в нашу сторону, словно хотел сказать: «Давайте и вы с нами». Но я сделал вид, что не видел этого или не понял, и потащил Сапожникову к дяде Васе.

А он зря времени не терял.

— Картину «Переход Суворова через Альпы» видели? — сказал он. — Ну, так вперед!

И мы понеслись напрямик в гору мимо каких-то задворков, где сушились абрикосы и вялилась рыба. Навстречу нам попадались козы какой-то особой породы, черные с проседью и рога в разные стороны.