Я набрал побольше воздуха в грудь, вычислил по дыханию противника, где находится его корпус, прижал пистолет к кирпичу и плавно надавил на спусковой крючок. Вот это машинка. Если бы не держал пистолет в руке, вряд ли бы услышал тихий щелчок затвора. Зато вопль из-за стены свидетельствовал об удачном выстреле. Крохотная аккуратная дырочка в кирпиче — и все, даже никаких трещин по краям. Я не стал любопытствовать насчет результата этого выстрела. Он и так ясен. Куда бы не попала пуля — противник обречен. Даже если на его теле маленькое входное пулевое отверстие, эта пуля делает такой выход, что лишний раз любопытствовать не хочется. Иногда мечется по организму, а зачастую выбивает из торса такой кусок плоти, что результат выстрела из грозного «Магнума» может показаться детской шалостью. Тем более, что тишину барака не тревожило даже дыхание.

Так что не стал я дожидаться, пока противник двинет предсмертную речугу «Умираю за…», а быстренько умотал назад, подобрав по дороге свой гардероб. И несмотря на то, что добрых полчаса я прекрасно обходился без него, после того, как оделся, мне почему-то стало так холодно, аж зубы застучали. Ночь все-таки, ноябрь на пороге.

И к машинам я идти не рискнул. Потому что не ночь это вовсе, а вечер, всего семь часов. Так что на звуки нашей беседы вполне могли прибежать люди из соседнего села. Поневоле можно радоваться, если они до машин доберутся — хоть какое-то развлечение селянам гарантировано. Будет им о чем друг другу несколько дней рассказывать, вместо традиционных пожеланий родному правительству, чтобы оно поскорее сгорело.

Идти в город, хотя он близко, в таком виде тоже нельзя. Потому что полями пробираться тяжко, а вдоль КП промаршировать — сходу заметут. Не станешь же ментов из двух пистолетов убеждать, что я себе такой импозантный вид придал исключительно благодаря требованиям безопасности на моем многопрофильном предприятии.

Так что придется добираться до трассы и терпеливо ждать, пока Марина не пришлет подмогу. Вот тогда-то на шоссе начнется некоторое оживление. А так ведь — темень, по которой не каждый рискует ездить. Я темноты не боюсь, полирую себе проселочной дорогой, тихо и спокойно уже долгое время в гордом одиночестве среди природы в почти первозданном виде. Тем удивительнее была лошадиная розовая морда, приближавшаяся к дороге откуда-то с поля.

Лошадь не гуляла сама по себе. Она была запряжена в телегу, где среди каких-то мешков в такт движению колес и копыт покачивался мужик, держа в руках вожжи. Если бы не они, этот деятель, наверняка бы, рухнул на дно телеги. Явный колхозник. Днем делает вид, что перепаривается, исполняя гимн труда на общественном поле, а ночью самолично тянет с него все, что, по его мнению, ему не доплатили. Дураки думают, что наше будущее — фермеры. Вот оно, наше будущее, такой перегар распространяет, что лошадь в сторону морду отворачивает. Ему ферма даром не нужна, там, во-первых, до седьмого пота вкалывать нужно, а во-вторых, самого себя обкрадывать как-то неинтересно. Но не воровать мужик уже не сможет. Даром, что ли, к этому советская власть семьдесят лет приучала.

— О, кум, — заорал мне с телеги мужик, и стало ясно, не такой он уже пьяный, просто весело человеку после набега, а я ни на бригадира, ни на мента при всем желании не похож даже в потемках. — Ты откуда такой красивый? Случилось что?

— Понимаешь, с городу приехал до соседнего села, — выламываю себе язык, чтобы мужик лучше меня понял, — баба у меня там, мать ее. А тут мужик ее откуда-то взялся, мать его. И пришлось в общем, это дело…

Мужик сразу почувствовал ко мне симпатию.