– Пробуйте, кто ж вам мешает, – сказал Кац. – Но что из всего сказанного вы можете доказать? Что вы вообще можете сделать? Сольете запись нашего разговора журналистам? Это будет конец вашей политической карьеры. Никто не пойдет за посредственностью, сколь бы идеальной она ни была.

– Плевал я на политическую карьеру.

– И потом, понимаете, за вами будут стоять ваши слова и какие то нечетко сформулированные моральные принципы, которые меняются из поколения в поколение. А на нашей стороне играет самый большой человеческий страх – страх смерти. Никто против нас не пойдет.

– Вы не одни на этом поле.

– Но мы пришли на него одними из первых и первыми добились результатов, – сказал Кац.

– Незаменимых людей не бывает, и незаменимых корпораций тоже.

– Видимо, мы не договоримся, – сказал Кац.

– Зачем вообще договариваться с посредственностью, которая ничем не угрожает?

– Серьезно не угрожает, – поправил Кац. – Вы не можете нас раздавить, но мелкие неприятности таки доставляете, и я предпочел бы уладить дело миром.

– Не судьба, – сказал Гусев.

– Что ж, я хотя бы попытался, – Кац поднялся на ноги.

Позже, на разборе полетов, они десятки раз пересматривали эту сцену с разных углов обзора, пытаясь понять, что же все таки на самом деле произошло в небольшом скверике в спальном районе Москвы, и кто именно начал стрелять. Отдал ли Кац какой то сигнал, или кто то из его людей проявил инициативу, или просто нервы у кого то не выдержали. По крайней мере, Тунец клялся, что его парни открыли огонь только в ответ.

Гусев же склонялся к мысли, что концентрация оружия и нервов на одной весьма ограниченной площадке достигла критической массы, и стрельба началась просто потому, что она должна была начаться, неизбежная, как исторический процесс. В мире, в котором правило балом насилие, переход из стадии переговоров к силовому решению проблемы требовал совсем незначительного толчка.

Может быть, поэтому его никто и не почувствовал.

Глава двадцать пятая

– Ложись! – скомандовал Тунец.

Но лечь Гусев не успел.

Его словно кувалдой в грудь ударили. Из легких вышибло воздух, в глазах потемнело. Словно в полубреду, он поднялся на ноги, но сразу споткнулся и в конечном итоге все же оказался на земле, хотя его личной в том заслуги никакой не было.

Выстрелы были практически не слышны. Звуки, которые издавали, падая на асфальт, срезанные пулями ветки, и то были громче.

Боль в груди была страшной, но стоило признать, что бронежилет Гусева таки спас.

Кто то закричал.

Гусев с трудом перевернулся на живот, застонал от боли и оторвал голову от земли, как раз в тот момент, чтобы успеть заметить бегущего по аллее Каца. Мгновением спустя бегущий по аллее Кац превратился в падающего на асфальт Каца, а на груди его расплывалось красное пятно.

За своим пистолетом Гусев даже не дернулся. В перестрелке явно участвовали профессионалы, и вряд ли его скромный вклад способен на что то повлиять. Да и под ногами у команды Тунца путаться не стоило.

Пули из крупнокалиберной снайперской винтовки прилетела в голову лежащего на асфальте Каца, и Гусев злорадно подумал, что никакой криокамеры тому больше не светит. Одно дело – восстанавливать мозг после кислородного голодания, и совсем другое – собирать его пинцетом на нескольких квадратных метрах сквера.

– Пожалуйста, – сказал Тунец.

– Как там вообще? – спросил Гусев, внезапно вспомнив, что у него есть связь.

– Полежи так еще минутку, – попросил Тунец.

– Вообще не вопрос, – сказал Гусев, но больше себе, чем своему собеседнику.

Гусев лежал.