Дорогие щеночки.

Я питаю к вам некоторую нежность, вы меня трогаете аж до слез.

Что бы я без вас делал? На каждом шагу мне грозило бы потеряться, ошибиться с выбором идеи, ошибиться с выбором истины.

Какое счастье, что есть вы.

Что ваши слова — все же исторические слова, и что они напоминают мне о временах наших прабабушек, и что я чувствителен к их архаичному очарованию и к их давнему застоявшему запаху! Как хорошо знать, что ты не ошибся с выбором стороны и защищаешь именно братство, как вчера, так и сегодня!

Если бы вы только знали, какую услугу вы мне оказываете, запуская в небо сигнальные ракеты, несущие цвета ненависти и презрения, расизма и отказа!

Вы не даете мне потеряться.

Вы просто спасаете меня.

Ибо вы, конечно же, считаете, что для меня нет ничего бесспорного, что я много колебался относительно вас, что как старый лирический клоун я не могу остаться равнодушен к вашей песне и что если бы в вашем небе не было всех этих цветов ненависти и презрения, то вам, может, и удалось бы сбить меня с толку.

Но именно под этими цветами генерал Галифе стрелял в рабочих, потому что они были рабочими, а шесть миллионов евреев были истреблены, потому что были евреями, а пятнадцать миллионов русских убиты, потому что были русскими, и все это без единого возражения с вашей стороны. Я не дам вам сделать меньшинство даже из одного человека. Знаете, как говорят на латыни: нетушки, слишком поздно.

Я слишком много сражался с расами господ, с расами хозяев, меня уже не подловишь на фокусе с белокурыми голубоглазыми арийцами, лучше уж я брошу все, что люблю.

А впрочем, вам ничего со мной не поделать.

На худой конец, вы можете меня истребить — уже пытались прежде, вам это известно! — но вы обнаружите меня в себе, и я буду грызть вас изнутри, и вы станете мною.

Вам ничего со мной не поделать, я слишком слаб.

Я окажусь у вас в горле, когда вы меньше всего будете этого ожидать.

Но я забыл ответить на ваши несколько слов.

Богатство, которое я накопил. Мои сокровища. Мой фарфор. Мои привилегии. То, что я столь ревниво оберегаю. Мое достояние, что еще.

Так вот, мои маленькие рогоносцы, мои малыши, покинутые светлым будущим, я прошу вас лишь об одном: возьмите это. Разделите это со мной. Да, верно, у меня есть достояние, и я им очень дорожу, но чего только не сделаешь для вас?

Берите его сколько хотите, берите его, мое французское достояние, пока оно не заполнит вам легкие, и ненависть не покинет ваших уст, и ваши глаза не начнут улыбаться.

Берите его, мое достояние.

Оно ваше.

Оно зовется свободой.

Приходите, приходите небольшими группами — мы ведь осторожны, ведь так? — приходите к нам подышать и унесите его с собой в своих легких.

Берите его сколько хотите, здесь его хватит на всех вас.

Не надо колебаться. Если оно вам не понравится, вы всегда сможете его выплюнуть: у нас это разрешается.

Берите мое достояние, оно ваше.

Я берегу его для вас.

Берите его: но не давайте мне ничего взамен.

Это единственное условие, которое я вам ставлю, но на нем я настаиваю: ничего не давайте мне взамен.

И если вы называете мое достояние роскошью, это многое говорит о вашем ежедневном хлебе, а если вы называете его привилегией, лучше в этом не признаваться: это многое говорит о вашем равенстве.

И вот почему я вам это говорю, я, потерявший больше братьев и сестер, чем необходимо, чтобы остаться свободным! Вы не будете делать Историю у нас за спиной.

Солдаты, с высоты этих пирамид…

И солдаты поднимали глаза и видели у себя над головами одно лишь пустое небо, а на земле на них смотрела только чума.