Пыль, песок, птичий пух закружились по комнатам в темноте, расплылись клубами в воздухе, дышать стало окончательно нечем, свист и вой стояли у порога, в двери гудело, как в люке, на полу растекался неожиданно легкий, прихотливый, насмешливый узор.
— Входите же, — хрипло, срываясь, крикнула Воскресенская. И подумала: нет, не было никого, ни шороха чужого, ни топота коня — ничего, ветер только…
И ей вправду никто не ответил.
— Миш, выйди, взгляни.
— Ветер это.
Но он выбрался-таки из-за стола, другие ждали, и песчинки роились в воздухе, Мишина фигура мгновенно окуталась пыльным коконом, пропала, прошли секунды, голова тяжелела от духоты, и вместо узора на полу выстлался толстый ковер.
Ветер был совсем близко, Мишиных шагов слышно не было, он возник, как и исчез, — странный взгляд, лицо удивленное.
— Что? — спросили в один голос
— Пришла.
— Кто?
— Овца.
— Что за черт.
— Да, у самой двери… пасется.
— Одна? — спросила почему-то Воскресенская. И подумала: а лицо у него довольно глупое, совсем мальчишка…
— От бури прячется, — сказал Миша.
— П-понятно, отбилась от отары. Н-иадо ее вернуть.
— Кому?
— Т-телегену вернуть.
— Сейчас отправитесь, Володенька? Ведь вы по приблудным овечкам у нас большой и крупный специалист. Вам и карты в руки…
— Н-нет, я в-вообще…
Овца заблеяла возле самой двери, а ветер нес и нес в прогал пыль, и песок, и пыль, и песок.
— Дверь прикрой, Мишка!
— А она? Снова откроет.
— Тьфу! Ну, сюда ее загони, что ли…
Но и без приглашения овца просунула в отворенную дверь свою голову. Смотрела жалобно стоячими глазами, глазами из круглых стекляшек, неосмысленных, мертвых, окончательно глупых, к которым и слово-то «смотреть» можно применить лишь с натяжкой, — смотрела на одного, другого в нерешительности. Сама тупость, сама сонливость, сама зевота — и это действовало заразительно. Казалось, наплевать ей на бурю, не от нее спряталась, а от скуки пришла, как от скуки и уйдет, как от скуки и живет, как от скуки и помрет… Миша подпихнул ее в зад ногой, с усилием притянул дверь, ветер сделался глуше, пыль стала опадать, и тут овца заблеяла снова, но голосом не взволнованным, а будто только желая внести свою лепту в разговор, заглядывая каждому поочередно в глаза.
— Что, похожа на покойницу, Коля-Сережа?
— Точь-в-точь.
— Да что вы говорите такое! — всплеснула руками повариха.
— Глупости говорят, не слушайте, Марья Федоровна…
— Теперь квиты с казахом будем: мы взяли, мы и вернем.
Воскресенская задумчиво кивнула головой. И подумала: но откуда же ветер такой? Никогда такого не было, гудит…
Овца тем временем просеменила до середины комнаты, постояла, выкатив стекляшки, мотнула туда-сюда головой, как будто говоря, что она готова к беседе, пошамкала и медленно улеглась на пол. И Воскресенская подумала еще: и что ей надо, чего смотрит…
— Наливай, Мишка, а то пить хотца! Товарищ геолог, прежде чем отправимся, доскажите, чего там, в Австралии, люди коллекционируют?
— Может быть, оставим на потом? — Воскресенская.
— А чего здесь пить-то, Людка, нечего пить! — Миша.
— Опять вы з-заладили, — Володя.
— Хочется пить-то, хоть вчера и много чаю пили, — повариха.
— Это от самовнушения, я думаю, — Воскресенская. |