Захватили и ведра, и черпачок, и две фляги.

— А с ней как быть? — вдруг остановился Миша, на овцу кивнув.

— А чего с ей, пусть будет, — решил шофер. — Вон с Вадиком посидит, чтоб ему не скучать.

Парень сидел с лицом каменным, будто глубоко в себе отыскал наконец спасение и лекарство ото всех обид, но, посмотрев на него, они только усмехнулись. Окинули взглядом последний раз стол под знакомой клееночкой, простенькую посуду, черные лампы — весь этот мирный скромненький оазис с выдохшимся розовым родничком мутного портвейна самаркандского разлива и лиловыми цветочками вокруг по полю, нехитрую закусь, сухую чесночную растительность. Может быть, подумали по контрасту о буре и мраке, застлавшем округу, и вновь оценили тихий этот уголок, укромную бухточку, вполне же ведь уютную, — и повалили из дому, заранее отвертывая от колючего ветра лица. Слышно было еще, как Миша прокричал:

— Эй, а ведь издох!

И как шофер ответил:

— Точняк! И пузо надул…

И парень остался один, и больше ничего слышно не было.

Глава 21. ПРОБУЖДЕНИЕ

Чем закручиниться, первым делом он прикрыл дверь поплотней и подпер геологическим молотком, будто боялся, что кто-то будет подсматривать за ним. Воровски оглядываясь на овцу, по-прежнему бессловесно возлежавшую посреди столовой, озираясь, вытащил парень из-под раскладушки свой мешок, порылся, извлек очки с одним целым, вторым разбитым стеклом, напялил, примерил, выковырял остатки осколков из оправы, примерил снова. Прищурил один глаз, другой глаз, спустил очки на переносицу, затем вдавил плотно и остался, как видно, доволен. Потом вытряхнул вещи из рюкзака на постель.

Он долго перекладывал вещи бестолково, наконец выбрал и засунул обратно только свитер толстой белой шерсти с коричневатыми звездочками на груди, сходил на кухню, прихватил две упаковки чаю, тоже в рюкзак сунул. Поколебавшись, сходил, не поленился, еще раз, взял сухарей и брикет гранитно-твердого киселя. Упаковав все это, взвесил на руке мешок, весом тоже остался удовлетворен и только тогда хлопнул ладонью по лбу. Нашел спички, прихватил нож, а там — и огарок свечи. Потом взял было листок, ручку — записку писать, долго ручку мусолил, но так ничего и не выжал. Решил не писать. И думал: а ее взять непременно надо… чаю и ее…

Он закинул рюкзак за плечи, огляделся в последний раз, осмотрел себя напоследок — штаны, рубаху, носки, сандалии, подтащил упрямившуюся овцу к двери, выпихнул, а следом — сам ступил через порог вон из кошары…

Холм целиком состоял из пыли.

Пыльная стена встала со всех сторон, потолок из пыли накрыл сверху, и пыль белесо светилась под невидимым солнцем. Против ветра было не взглянуть, не посмотреть, по ветру же видно было метров на сто. Свет шел ниоткуда. Время суток было упразднено. Да и в пространстве не сориентироваться, впрочем, с одной стороны несся особенно тяжкий гул — там был север. Казалось, там бесконечной чередой шли тяжелые транспорты, и земля тяжко колыхалась, перестав являть пример постоянства, округа полнилась пыльным грохотом.

Здесь, на самом юру, ветер вовсе распоясался, приступил вплотную к убогому жилищу, и кошара стояла точно из последних сил. Крыша крошилась. Обнажились концы стропил, и видно было, как они отклоняются, застывают на манер тугой тетивы. Из-под карниза, как из плена, вырывалась дранка. Щепы сперва висли на месте в воздухе — результат какого-то аэродинамического парадокса, — дрожа, как сухая трава. Потом изгибались дугами, бились в конвульсиях и исчезали с глаз в желтой мгле. Кол, торчавший из старой ограды, был повален и отброшен, глина вокруг изрыта и съедена, песок шел дождем, и по ограде, по всем ее швам и руслицам, стекали бесчисленные струйки, бежали вниз, но, не достигнув земли, закручивались и снова подхватывались.