Он вздрогнул еще пару раз. Болезненная рябь прошла по его чешуе. Распялив все четыре лапы, вонзил когти в песок. Шкура на шее подымалась и опадала. Рот был раскрыт, вбок метнулся змеиный розовый раздвоенный язычок. Послышалось какое-то тихое урчание, стон не стон, пришепетывание не пришепетывание, словно про себя варан что-то пробормотал, но боль в отбитом брюхе стала сильнее голоса. Тело его изникло, движения стихли, он распластался безжизненно, закрыл глаза заморенно, последние капли сил вложив, казалось, в этот яростный и обреченный наскок.

Глава 6. ВОКРУГ КОЛОДЦА

Колодец находился в плоском межгрядье, метров пятьсот от кошары, из окон был хорошо виден. Ездили за водой, впрочем, не часто, как правило, втроем: шофер за рулем, Миша с парнем или с Володей, коли парень был на кухне. Иногда же, как сегодня, Миша убеждал шофера остаться дома, руль отдать ему, благо близкий и простой путь опасностей не таил. Водить Миша едва умел, но съехать с холма мог, а Воскресенская на его упражнения, понятное дело, закрывала глаза.

Выйдя из дома и застав парня подле разбитого варана, Миша и слова не обронил, а наставительно и солидно вбил неподалеку высокий кол. Потом, с ковбойской рассчитанной лихостью, сняв с кузова петлю привязи, на кол перебросил. Лишь после этого небрежно обронил:

— Помоги, что ли. — И полез в машину.

Вдвоем они очистили кузов от черепах, пересадив их в старую поилку для овец, вросшую в почву перед домом и многократно пользованную парнем под посудомойку. Миша накрыл бетонный широкий желоб фанерой, все с видом человека, навсегда вперед знающего, что, как и для чего, но другим не поясняющего лишнего по их суетности и слабомыслию.

— Что ж ты стоишь, фляги неси, — отдал, как хирург, короткое Миша, едва парень отпустил последнюю черепаху, словно тот не ему же помогал и не по его же просьбе. Парень надулся, но за флягами пошел, зная себя штрафником, своей вины далеко не искупившим… Пока он ходит, скажу о возле-колодезной жизни, была она вот какова.

Тон задавали овцы. Их пригоняли издалека и затемно, чаще большими отарами. Заранее об их приближении никак было не узнать, всегда их приход бывал неожиданным. Смотришь, они уж возникли под самым холмом. Разом раздавалось вдруг звяканье ботал на шеях длинношерстных козлов, нестройное оживленное блеяние, доносился плотный шорох, точно большой и мягкий мешок тяжело тащат по негладкой дороге, но скоро все стихало до утра. Чабаны принимались поить овец рано, с восходом. Как крепко ни спи, услышишь взвывающий рядом мотор, овцы вновь начинают блеять, пастухи кричат, перелаиваются собаки. А если выйти из дома, вся картина видна сверху с особой предутренней свежей ясностью. Овцы выстраиваются вдоль поилки бок о бок, хлещет в желоб вода, задние напирают, передние жадно пьют, развесив черные губы над маленьким ручейком; в воздух поднимаются клубы пыли, густой запах овечьих шкур окутывает низину. Мотор стрекочет, пастухи перекликаются гортанными голосами; большие рыжие псы помогают им, редко взлаивая, чаще молча сбивая отару ближе к воде, подгоняют крайних, и овцы шарахаются, вздрагивая ноздрями, семенят и подскакивают, тряся грязными курдюками. Если овец бывало немного, напоить их труда не составляло. Единственный чабан пускал мотор, отрывисто кричал что-то. Близился к поилке медлительный и большой козел, овцы тянулись следом, не слышно было ни блеяния, ни лая. Вскоре мотор смолкал, пастух садился на лошадь или мотоцикл, отара растягивалась и медленно уходила с глаз. И не угадать было, куда погонит пастух овец, как и не предположить, откуда придет следующий… Дважды приходили к колодцу овцы без пастуха: сперва три, потом пять. Отбивались ли они от отар или и составляли то, что от отар оставалось? Находили-то они воду без провожатого, но поить их было некому.