|
— Большую небось, детей-то вон сколько… Этот четвертый дом, а ваш вон». Я посмотрел, куда он показал. В окнах трехэтажного кровавого кирпича здания белело множество лиц. За красными стеклами светлели и очертания плеч, спин, видно, обитатели общежития повскакали с постелей в одних рубашках… Нутро горевшего дома точно вывернулось. Окна повылетели, из-за обугленной двери торчал угол железной кровати, которую не успели вынести, и можно было заметить, что панцирная сетка раскалилась докрасна. Женщина все кричала. Ее крики обсуждались в толпе. Можно было понять, что она оплакивает шифоньер с бельем, предназначавшимся в приданое старшей дочери. «Шифоньер не дадут, — заметил таксист, — квартиру получат, а шифоньер тю-тю». Домишко Вдруг надорвался всей утробою, заскрежетал словно зубами, внутри его ухнуло, передняя стена стала оседать и валиться назад, стали видны на задней тлеющие коврики, обметанные дымом. Толпа ахнула. Армянка заголосила; дети разом заплакали, хозяин объяснял что-то, размахивая руками, и стена рухнула, сверху посыпались ало полыхающие головешки, домишко еще больше скривился, округа осветилась ярче, груда скарба высветилась до последней тряпочки и обрисовалась с противоестественной рельефностью, а где-то раздалась сирена пожарной машины. Я снова посмотрел на дом номер шесть по Овчинникова, прежде Мокрой. За пламенеющими слюдяными стеклами нельзя было разобрать, которое из десятков лиц ее лицо. Там были многие лица многих Светочек и многих Надежд, много белых сорочек с многими плечиками и девичьими грудями под ними, много стальных крестиков на многих шеях и много пар глаз, лихорадочно впитывающих груду спасенного добра, остов чужого жилища, угол большой кровати, чужих чернявых озаренных детей. «В аэропорт», — сказал я таксисту и пошел к машине. «Так бы сразу, — бодро отозвался он, идя следом, а то Овчинникова. А кто ее знает, где такая. Все переименовали, ничего не найдешь». В голосе его было удовлетворение, но я не слушал его. Я чувствовал себя, говоря ее словами, в подавляющем меньшинстве. К тому же днем я пил почти без закуски, и от этого теперь начиналась изжога.
Говоривший замолчал, и долго не было слышно ни слова, и Ему показалось, что теперь будет тишина. — Это… все? — нарушил молчание другой. — Да. Я тогда улетел в Москву. Потом вот сюда. — А она? Так ее и бросили? — К-кого? — Ну, эту девушку. — Я думал — ты о моей жене… И что значит бросил: это ж минута была, весна… — Ведь и я тоже, — сказал второй, будто не слушая, про себя. — Все к черту послал. — Т-ты? — Ну да. Университет, мамочку с папочкой. Уехать хотел. С биологами, правда, собирался, а папаша вот к вам засунул. Первый молчал, слушал, наверное, но смотрел в сторону, и Ему казалось, что смотрит первый на Него. Зачем они нападают? — Я хотел в университет. Ночами занимался, чтоб поступить. И что: преподают скучно, студенты на лекциях в морской бой играют или в карты. Я думал, особая жизнь будет, а жизни никакой нет. Дышать нечем, как вот здесь. Вялое всё какое-то, не праздничное… Поэтому, наверное, и товарищества нет. Каждый сам по себе… — А зачем б-бросил-то, я не понял. Хотел же биологом стать? — Ну, как вы не поймете! Биологию-то я очень люблю, да только не могу так: в двадцать один диплом, в двадцать два — аспирантура, потом кандидатская, лысеть начнешь. Потом женишься, детишки пойдут. В сорок пять — доктор, да? В семьдесят — на кладбище… — К-конечно. — Зря вы смеетесь. По статистике так — в семьдесят. А я не среднестатистический. Мне знать надо — зачем? — Что — зачем? — Да все. |
