Слишком плохо, подумал Грациллоний. Если б я взял тебя живым, то выпытал бы у тебя, что ты подразумевал под непристойностью.

Силы вновь ослабли, а с ними и жалость. Он встал во весь рост, направился к телу, встал в кровью окрашенную лужу, в которой оно лежало. Мертвый Будик казался очень молодым. Грациллонию вспомнились походы, лагерные костры, битвы, парады и конфиденциальные сообщения с запинкой. Он нагнулся, положил труп на спину, сомкнул глаза и челюсть, закрепил их палочками, отломанными с замерзшего кустарника.

Он не хотел встречаться с Корентином, но отправил послание священнику с просьбой устроить члену их паствы христианские похороны.

Что же заставило овечку отбиться? Грациллоний извлек меч, начисто вытер его тем куском килта, куда не попала кровь, вложил в ножны. Еще прежде, чем устало потащиться к Дому, он вынул дротики.

Случилось что‑то ужасно неправильное. Это соблазнило человека из‑под его командования на бунт, смерть и проклятие в соответствии с любой знакомой Грациллонию верой. И он должен выяснить, что. Каким‑то образом в это была вовлечена Дахут. На дочь Дахилис пала тень. Что же, старый папа выведет ее сухой из воды. Ради этого стоило жить. И ради остальных девочек, и Бодилис, Форсквилис, Тамбилис, – всех королев, в самом деле, вместе со всем Исом, его товарищами, его людьми, со всеми, кто ему доверял. Ему некогда будет сожалеть.

Грациллоний выпрямился. Шаг стал длиннее, навстречу зимнему ветру.

II

Бодилис, Форсквилис, Тамбилис: мудрость, знание, дружба. Так подумал о них Грациллоний, когда вошел и увидел, как они сидят в ожидании. Без слов они выражали любовь, но здесь она носила три, до странности разных, обличья.

Что ж, ведь они и были тремя разными людьми. Он остановился и ответил на их взгляды, на их сдержано формальные приветствия. Под поседевшими волосами, в морщинах, проложенных временем, он видел беспокойство Бодилис, и подчеркнутое, сильное выражение лица. Форсквилис наклонилась вперед с обманчивой непринужденностью, с загадочным выражением греческого идола. Венера, она была прекрасна в расцвете своей женственности, память жгла его. Тамбилис, словно на насест, нервно взгромоздилась на краешек стула. Ее беременность только‑только начала проявляться в ранней округлости живота и грудей, в осунувшемся лице. Как и во время двух предыдущих, беременность часто доставляла ей неудобства. За несколько последних месяцев, а то и больше, ни она не приходила к нему в постель, ни он к ней; как‑то раз она прошептала ему за это поспешные благодарности, и обещания вспомнить все, как только ей полегчает. С переполнявшими его королевскими и военными делами, с ежедневными тренировками до крайнего изнеможения, дабы обрести былую форму, обычно он все равно хорошо спал.

Но не этой ночью.

– Садись, – пригласила Тамбилис. Жестом она указала на маленький столик между их и его стульями, на котором были приготовлены вино, вода и чаши.

– Спасибо, я лучше пока постою, – отвечал Грациллоний. В сущности, он начал расхаживать перед ними взад‑вперед.

– Надеюсь, мы сможем отпереть клетку, в которой ты мечешься, – сказала Бодилис.

Он ответил ей полуулыбкой.

– Я и сам надеюсь. Неприятное жилище.

– Рассказывай, – сказала Форсквилис.

Он прочистил горло и приступил. Для него было непосильно перейти прямо к делу. Он подготовил слова, которые к нему приведут.

– За три дня с моей последней битвы я много думал и задавался вопросами. Это было трудно. Так трудно, что я робею до сих пор. Нет, лучше сказать, я отказываюсь верить, что существует хоть что‑то, о чем нужно спрашивать.

В некотором роде следует благодарить Будика за то, что этот его… бунт… как громом поразил меня, и я стал понимать. На следующее утро я проснулся и осознал, что некоторые щиты необходимо сломать.