Люди вольные — лекарь, домашний священник — под разными предлогами отстали в дороге. А крепостных князь тащил за собой в Сибирь, как кафтан, как Тимулю, тащил, выдавая копейки на пропитание, требуя от них смягчить господскую участь. Никому не было дела до того, что у Мартына осталась где-то престарелая мать, у Глафиры — жених, у Анны — дети, уже выросшие, но все равно дети.

В камору пришел смотритель, потоптался на месте, спросил:

— Обед нести-то?

Вскоре притащили горшок идей с бараниной, пельмени, пирог с вязигой, полуштоф водки и балык на закуску. Потом Мартын добыл обед и для дворовых — щи с соленой рыбой, кашу, кувшин кваса.

Меншикову кусок в глотку не лез. Только выпил одну за другой две чарки водки, заел коркой пирога. Мария тоже почти ничего не ела, сидела, понурив голову. При взгляде на нее у отца-то и отшибло аппетит.

— Мартышка! — позвал Меншиков. — Подай закурить.

Но в парчовом кисете не оказалось ни крохи табака.

— Поди в город, купи фунт черкасского, — велел он Мартыну.

— В Березове, ваша светлость, поди, хорошего табаку не сыщешь. Надо бы поболе купить, — хозяйственно заметил Мартын.

— Тогда три фунта. И припасов на дорогу, сам знаешь каких. — Меншиков сунул ему в руку несколько серебряных рублей.

— А если солдат караульный не пустит?

— Целковый ему дай. Иди.

Холоп ушел, а Меншиков продолжал сидеть на табуретке, молча посасывая пустую трубку. «Только бы не превратиться в ропотника. Надо проиграть остаток жизненной партии. Наверно, правильнее всего показывать покорство судьбе, благолепие. Березов — это наша Голгофа. Пусть думают фарисеи: сломленный старец ударился в веру. Ждать терпеливо… Может, фортуна еще раз вызволит».

…Дети не решались потревожить отца. Мария тихо вышла из коморы, на острожном дворе села на скамейку возле караульной будки. Нахлынула тоска по матери. Тайно Мария уже выплакала глаза и сердце. Вот, осталась за нее. Хорошо, что не убежала с Федором, теперь здесь нужнее.

Возникло лицо его: Федор будто что-то обещал, приободрял, слал весточку из далекого, навсегда отторгнутого мира.

…Выскользнул из каморы и младший Меншиков. Свернул налево и, немного косолапя, пошел по коридору, в глубь тюрьмы, с любопытством озираясь по сторонам. Где-то внизу, видно, в подземелье, пропитой голос глухо пел разбойничью песню о ножах, колодках, воле, вырванной в побеге.

Из-за одной, железом окованной, двери доносился надрывный вопль:

— Ой, батюшки, ой, родимые, не брал я зипун с кошелем, купчиха облыжно наговаривает. Сама, небось, полюбовника одарила, а на меня напраслину возводит. Вот те крест святой, не брал!

— Ты, шелудивый, двуперстьем своим не тычь — здесь те не молельня раскольничья, — грубо оборвал хриплый голос. — Не чини отговорки, говори подобру: куда краденое девал?

— Да я и пальцем не трогал — Христом-богом клянусь!

— В кнутье!

Из-за двери раздались истошные крики избиваемого.

Александр невольно поежился и повернул в другую сторону. Коридор вывел его во двор.

Он пересек двор и подошел к стене в два человеческих роста. Неужели отсюда нельзя выбраться и придется плыть в распроклятый Березов, жить там до скончания века?

Он ощупал рукой стену, сложенную из вековых замшелых бревен. Нет, не одолеть. Да и куда податься? На чужбину? Он припомнил ландкарту, которую заставлял его изучать профессор Генингер. От Тобольска до ближайшей границы — тысячи верст. Не добраться.

Его мысли прервал окрик караульного солдата:

— Эй, малый, ты чего тут шастаешь? А ну, брысь от стены, не то заушину дам!

У Александра от возмущения порозовело лицо.