Устала от собственной пустоты. Внутри меня серая пустота, там ничего нет. У всех есть, у этих ваших англичан есть, просто они не выставляют напоказ. А мне нечего предъявить. Я пустая.

— Это не так, дитя мое. Это не так.

— А как? Я не способна любить. Обладать — пожалуй. На какое-то время, пока предмет обладания мне не надоест. А он надоедает очень скоро. Знаете, сколько у меня было любовников?

— Знаю, — отвечает он почти торжественно.

— Потому что я даже привязаться толком не способна. Во мне нет места ни веселью, ни печали. Я никакая. Черт, я вам сто раз уже говорила: я даже плакать не умею.

— А я сто раз отвечал тебе, что нужно попытаться. Может быть, просто не было подходящего повода?

— Нормальные люди плачут. Но я не плакала, когда родилась.

— Злиться, по крайней мере, ты умеешь.

— И ненавидеть всех, кто лучше и краше меня…

— Никто тебя не лучше. Что за глупости?! Ты красивая девочка. Просто твоя красота особенная.

— …но даже ненавидеть я могу едва-едва. В четверть накала. На уровне старческого брюзжания. Может быть, все же Аспергер?

— Не льсти себе. Пациенты с синдромом Аспергера не страдают от него. Они полностью уверены в собственной нормальности… Скажи, а в постели ты притворяешься?

Вот это вопрос!

На короткое время я затыкаюсь и в уме формулирую несколько гипотез на сей счет. Ни одна меня не устраивает.

Поэтому вместо ответа я начинаю изображать стерву.

Выползаю из своего угла и, маняще распахнув глазки, дефилирую в сторону докторского кресла. На мне обычная белая полупрозрачная пелерина, поэтому я расчетливо приближаюсь к нему со стороны света, чтобы он видел, что под пелериной на мне ничего нет. Покачиваю тем, что у меня вместо бедер, и на ходу подбираю подол своего одеяния кончиками пальцев…

Но доктор Йорстин повидал в своей практике слишком многое, чтобы повестись на эту нескладную фигню.

Сочувственно улыбаясь, указательным пальцем он проводит между собой и мною незримую черту.

Я тоже не дура. Я все понимаю и отступаю с притворным вздохом.

— Дьявол вас побери, док. Из меня даже стервы приличной не получится.

— Для стервы ты слишком мало любишь себя. Пусть это послужит тебе дополнительной мотивацией… Все же подумай о собаке. Не хочешь?

Энергично мотаю головой.

— Я не хочу быть вожаком стаи. Вообще не хочу ни о ком заботиться.

— И в чужой заботе нуждаешься мало.

Что есть, то есть.

Улитка Гильдермана (окончание)

Иногда мне кажется, что я схожу с ума.

Когда это случится, я буду самой тихой и безобидной сумасшедшей девушкой в мире. Меня даже не нужно будет обездвиживать или заключать в камеру с мягкими стенами. Если верить старым фильмам, именно так поступали с буйнопомешанными. Но я не стану буянить. Заберусь с ногами на диванчик в уголке, обхвативши колени руками, и буду тихонько ныть: «Я дура… я уродина… я говорящее полено…» А то и вовсе про себя. Такие сумасшедшие тоже встречаются, тихие, я читала.

Беда в том, что разного рода психозы нынче легко и скоро вылечиваются. Я даже не успею насладиться своим недугом.

Может быть, и впрямь завести собаку? Теплая мохнатая тварь будет сидеть напротив, вываливши скользкий язык, и преданно искать мой блуждающий взгляд. Временами пытаясь меня обслюнявить этим гадким языком. И отвратительно воняя псиной.

Почему непременно собаку? Ну, кошка от меня сразу уйдет, зачем ей деревянная соседка… Остается аллигатор. По крайней мере, мы не доставали бы друг дружку претензиями на теплые чувства.