|
На Маслену короста у меня всю харю обметала - жуть в зеркало глянуть. Хожу-хожу, никто ни в какую, хочь бы даже и за пятиалтынный. А эта-то голодная, - она кивнула на занавеску, из-за которой слышалось сонное посапывание. - Прямо беда. И тут подходит один, вежливый такой... - Вот-вот, и ко мне так же подкатился, - встряла Инеска, ревнуя. - И, примечай, тоже морда у меня вся была поцарапанная-побитая. С Аделаидкой, сучкой, подралась. Никто не подходил, сколько ни зови, а этот сам подкатился. "Не грусти, грит, сейчас тебя порадую". Только я не то что Глашка, не пошла с ним, потому... - Слыхал уже, - оборвал ее Эрастик. - Ты его толком и не видала. Помолчи. Дай Глафире. Та гордо на Инеску зыркнула, а Инеске совсем худо сделалось. Сама ведь, сама привела, дура. - И мне он тоже: "Чего нос повесила? Пойдем к тебе, говорит. Обрадовать тебя хочу". А я и то рада. Думаю, рублевик получу, а то и два. Куплю Матрешке хлебца, пирогов. Ага, купила... Дохтуру потом еще пятерик платила, чтоб шею заштопал. Она показала на горло, а там, под пудрой, багровая полоска - ровная и узкая, в ниточку. - Ты по порядку рассказывай, - велел Эрастушка. - Ну что, заходим сюда. Он меня на кровать посадил, вот эту вот, одной рукой за плечо взял, другую за спиной держит. И говорит - голос у него мягкий, будто у бабы - ты, говорит, думаешь, что ты некрасивая? Я возьми и брякни: "Да я-то что, рожа заживет. Вот дочка у меня на всю жизню уродина". Он говорит, какая такая дочка. Да вон, говорю, полюбуйтеся на мое сокровище. Занавеску-то и отдернула. Он как Матрешку увидал - а она тож спала, сон у ней крепкий, ко всему привычная, - и аж затрясся весь. Я, говорит, ее сейчас такой раскрасавицей сделаю. И тебе будет облегчение. Я пригляделась, гляжу, у него в кулаке-то, что за спиной, высверкивает что-то. Матушки-светы, ножик! Узкий такой, короткий. - Скальпель? - сказал Эрастик непонятное слово. - А? Он рукой махнул - давай, мол, дальше. - Я его ка-ак пихну, да как заору: "Спасите! Режут!" Он на меня глянул, а морда страшная, вся перекореженная. "Тихо, дура! Счастья своего не понимаешь!" И как вжикнет! Я шарахнулась, но все равно по шее пришлось. Ну, тут уж я так завопила, что Матрешка, и та проснулась. И тоже давай выть, а голосок у ней что у мартовской кошки. Ну, энтот повернулся и дунул. Вот и вся приключения. Сберегла Матушка-Заступница. Глашка лоб перекрестила и прямо сразу, еще руки не опустив: - А вы, сударь, для дела интересуетесь или так, вобче? И глазом, змея, поигрывает. Но Эрастик ей строго так: - Опиши мне его, Глафира. Ну, какой он собой, человек этот. - Обыкновенный. Ростом повыше меня, пониже вас. Вот досюдова вам будет. И по скуле Эрастушке пальцем провела, медленно так. Есть же бесстыжие! - Лицо тоже обыкновенное. Гладкое, без усов-бороды. А еще я не знаю чего. Покажете мне его - враз признаю. - Покажем, покажем, - пробормотал любушка, морща чистый лоб и что-то прикидывая. - Значит, хотел он тебе облегчение сделать? - Я бы ему, вражине, за такое облегчение кишки голыми руками размотала, - спокойно, убедительно сказала Глашка. - Господу, чай, и уродины нужны. Пущай живет Матрешка моя, не евоная печаль. - А по разговору он кто, барин или из простых? Как одет-то был? - По одеже не поймешь. Может, из приказчиков, а может, и чиновник. Только говорил по-барски. И слова не все понятные. Я одно запомнила. Как на Матрешку глянул, сам себе говорит: "это не лишай, это редкий невус-матевус". Невус-матевус, вот как Матрешку мою обозвал, я запомнила. - Невус матернус, - поправил Эрастик. - Это на дохтурском языке "пятно родимое." Все-то знает, светлая головушка. - Эрастик, пойдем, а? - Инеска тронула ненаглядного за рукав. - Коньячок заждался. - А чего ходить, - вдруг пропела наглая курва Глашка. |
