|
Из упоминаний в иных произведениях X. ван Зайчика переводчикам известно, что Савуша геройски погиб в Византии в 1345 году. Как и множество других ордусян, выполнявших по зову сердца свой интернациональный долг, он участвовал в гражданской войне на стороне законного православного императора Иоанна Кантакузина и пал в бою против византийских сепаратистов и активно поддерживавших их деньгами и прямой военной силой латинян. Известно, что в нашем мире пана Климент VI в 1343 году призвал всю Европу к крестовому походу в поддержку прокатолических противников Кантакузина; вероятно, нечто в этом роде происходило и в раннсордусскую эпоху. >; если смотреть долго, казалось, это снег остановился в воздухе, а огни летят и летят вверх, в небеса.
Падал, вываливаясь из невидимого неба, снег. Падал, вываливаясь из невидимого будущего, новый век. Можно сколько угодно твердить себе, что, ежели считать от Хиджры, наш мир окажется не в пример моложе; можно утешительно вспоминать, что нынче подходит к концу лишь девятый год под девизом правления “Человеколюбивое взращивание”, и следующий окажется всего-то десятым – если, конечно, Небо не даст императору знак сменить девиз и начать бег времен сначала… Но факт оставался фактом: до две тысячи первого дня рождения Христа оставалось едва ли три седмицы. Нежный голосок Фирузе, мурлыкавший в детской вечное “Баю-баюшки”, умолк. Почти беззвучно в своих мягких, ярких туфлях с загнутыми вверх носами Фирузе подошла к мужу и молча остановилась рядом. Богдан глядел в ночь. Его душа, точно сушащаяся шкура только что добытого и освежеванного зверя, была растянута на крайностях. Одна – благостное, умиротворенное счастье. И другая – саднящее чувство того, что он, Богдан, словно отработавший свое трутень, больше, в сущности, жене не нужен. На такие мысли мог быть лишь один ответ. Богдан обнял жену, и она преданно прижалась щекою к его плечу. Плоть наша – от тварей, но души – от Бога. Новый век в жизни Богдана и Фирузе начинался, не дожидаясь круглых дат. – Красиво, – завороженно шепнул Богдан, по-прежнему глядя в полную мерцающих падучих полос темную пропасть окна. – Конечно, красивая, – тоже негромко ответила Фирузе. Грех было говорить громко, когда снег валит так тихо. – И носик твой, и подбородок… Он смолчал, и лишь крепче прижал к себе жену. “Мое тело тоже пропитано хотениями недушевными”, – подумал Богдан, и в памяти его сразу всплыло из Иоанна Лествичника: “Как судить мне плоть свою, сего друга моего, и судить ее по примеру всех прочих страстей? Не знаю. Прежде, нежели успею связать ее, она уже разрешается; прежде, нежели стану судить ее, примиряюсь с нею… Она навеки и друг мой, она и враг мой, она помощница моя, она же и соперница моя; моя заступница и предательница. Скажи мне, супруга моя – естество мое, как могу я пребыть неуязвляем тобой?” – Ты изменился, – сказала Фирузе после долгой паузы. – Как? Она опять помолчала. – Повзрослел. Богдан чуть улыбнулся. – Неудивительно, – сказал он. – Из кандидатов в отцы одним махом стать кандидатом в деды! Фирузе чуть покачала головой. – Нет, не только. Соловки не отпускают… Еще вчера вечером Богдан все рассказал Фирузе без утайки. |
