– Для нас это плохо или хорошо? – спросил Богдан.

    – И плохо, и хорошо, – ответила Фирузе, – иначе не бывает. Таким ты мне люб больше… теперь. Девчонка вполне может любить мальчишку, но взрослой женщине нужен взрослый мужчина. Я только очень боюсь, что… – Она запнулась.

    Богдан, не выдержав ожидания, спросил:

    – Что?

    – Что ты чувствуешь себя перед ней виноватым.

    – Перед кем? – глупо спросил Богдан.

    – Перед Жанной, – спокойно пояснила Фирузе.

    Богдан помедлил.

    – Почему это тебя пугает?

    – Потому что ты очень хороший человек. Обычные люди ненавидят, а то и презирают тех, перед кем чувствуют вину. А очень хорошие… – у нее дрогнул голос, – начинают их любить всем сердцем. Я боюсь, ты так теперь в нее влюбишься, что я стану тебе… неважной. Две жены – дело житейское… но я не хочу, чтоб ты ее любил крепче, чем меня. Особенно теперь, когда ее нет. Будешь обнимать меня, а вспоминать ее. Этого я не выдержу.

    – Нет, – горячо и сбивчиво начал Богдан. – Фира, нет…

    – Молчи, – ответила она, – не говори ничего. И я не стану говорить ничего, хотя… может, и надо бы сейчас, но… То, что я буду любить тебя всю жизнь, ты и так… веришь. И я. Это вроде веры во Всевышнего. Молчи. Я верю, что лишней боли ты мне не доставишь, ты добрый, а неизбежная – неизбежна. Пусть все идет, как идет. Мы живем, Ангелина спит… снег падает.

    – До лета рукой подать, – в тон жене добавил Богдан. Помолчали.

    – Ты хотел бы с нею снова увидеться? – спросила Фирузе.

    – Не знаю, – ответил Богдан.

    Возвышенное Управление этического надзора,

    5-й день двенадцатого месяца, вторница,

    утро

    Главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, мудрый и бдительный попечитель морального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ордуси Мокий Нилович Рабинович крепко, обстоятельно пожал Богдану руку и указал на кресло для посетителей.

    – Ну, с возвращением, – сказал он и сам уселся на свое начальническое место, прямо под висящим на стене портретом Конфуция. С удовольствием, внимательно оглядел Богдана сызнова.

    – На пользу тебе пошло богомолье, Богдан Рухович. Похудел, подтянулся, заматерел…

    Чуть слышно гудела да изредка пощелкивала под потолком немолодая газосветная лампа. За окошком, полускрытым тяжелыми шторами, уже погасли фонари; теперь там безрадостно вытаивали из серой мглы призраки заваленных снегом деревьев и домов, мало-помалу наливались объемом и плотью.

    – С возвращением, – повторил Великий муж. – Еще раз прими мои поздравления. Дочка – красавица! Как увидел ее на воздухолетном вокзале… сомлел, честное слов сомлел! А ты каков теперь? Обрел равновесие душевное?

    Богдан задумался, как ответить, но Раби Нилыч, истолковав его молчание по-своему, замахал на заместителя обеими просторными, как лопухи, ладонями:

    – Впрочем, что это я? Разве такие вопросы задают?

    – Да нет, задают, конечно, – сказал Богдан.