Сырцов ухмыльнулся понятливо и спросил кстати:

– Сейчас у вас деньги. Бабки от кого-то идут?

21

Игорь Дмитриевич послушно гулял у полукруглой скамейки, завершавшей скульптурно-архитектурный комплекс памятника Грибоедову, который, если снять с него мундир, запросто сошел бы за известного советского писателя Евгения Воробьева, автора знаменитого романа "Высота". Гулял Игорь Дмитриевич в паре с по-английски строго элегантным пятидесятилетним гражданином, принадлежность которого к определенному ведомству обнаруживалась лишь излишней тщательностью разработки образа джентльмена на прогулке. Джентльмен первым увидел Смирнова и откровенно узнал, не скрывая, что знаком со смирновскими фотографиями и приметами. Узнал, улыбнулся встречно и, обернувшись к Игорю Дмитриевичу, взглядом дал понять, что знакомить его надо со Смирновым.

Познакомились и гуляючи пошли по осеннему Чистопрудному бульвару. Молча шли, пока не выдержал Игорь Дмитриевич.

– Александр Иванович, я так и не понял из нашего телефонного разговора для чего столь спешно необходима эта наша встреча втроем.

– Присядем где-нибудь в укромном месте, и я подробно расскажу вам и Витольду Германовичу… я правильно запомнил ваше имя-отчество? – перебив сам себя осведомился у джентльмена Смирнов и, получив утвердительный кивок, продолжил: – Зачем мне понадобилась экстренная встреча с вами.

Игорь Дмитриевич при первой встрече со Смирновым убедился в его ослином упрямстве и за бесперспективностью разговор прекратил. Витольд же Германович просто принял правила игры. Коль о цели экстренной встречи можно говорить только в укромном месте, то надо следовать в это место.

Лучшее время Чистых прудов – ранняя осень. Лучшее время для посещения Чистых прудов – где-то у трех пополудни. Нежаркое, но растлевающее размаривающее солнце сквозь уже поредевшую листву вершила свое коварное дело: редкие московские бездельники, попадавшиеся навстречу, не шли, не брели даже – расслабленно плелись в экстатической и самоуглубленной томности.

Пути Смирнова и Зверева никогда не пересекались: и тот и другой, увидев друг друга, сразу поняли это. Тем откровеннее был взаимный интерес – они, не скрываясь, рассматривали друг друга.

– Я о вас, Александр Иванович, премного наслышан, – с эдакою изысканной старомодностью завел беседу джентльмен Зверев. Экстренной встречи тема этой беседы не касалась, значит, можно.

– Стукачи нашептывали? – Поморгав, простодушно поинтересовался Смирнов.

– Экий же вы… – Витольд Германович чуть запаузил, чтобы подобрать точное, но не очень обидное слово, – неудобный в беседе человек.

– И не только в беседе, – заверил Александр Иванович, но собачьим своим нюхом учуяв ненужное хвастовство этих слов, мигом перевернулся и стал по отношению к себе грустным и ироничным: – Как всякий пенсионер, я лишний на просторах родины чудесной. Лишний, естественно мешает, а мешающий человек всем неудобен, как провинциал с мешком арбузов в московском метро в часы пик.

Все понял Витольд Германович – умный, подлец, – усмехнулся мягко и заметил еще мягче, хотя и с укором:

– Самоунижение суть гордыня, Александр Иванович. А для нас, православных, нет греха страшней гордыни.

– Для нас, православных, самые страшные грехи – воровство да лень. А гордыня… Это не грех, это национальная черта. Мы все гордимся: самодержавием, империей, развалом империи, коммунизмом, борьбой с коммунизмом, шовинизмом, интернационализмом, широтой души, неумением жить, уменьем жить, неприхотливостью, привередливостью… Иной выдавит из себя кучу дерьма в сортире и то гордится: никто, мол, в мире такой кучи сделать не может окромя русского человека.