Теперь поправил голос:

– Алексея Эдуардовича, – и замолк. Казарян пнул ногой роскошную дверь, заглянул в глазок (он не светился, в него смотрели) и поинтересовался хамски:

– Открывать думаешь?

– Алексея Эдуардовича подожду.

Ждали недолго. Баритональный тенор весело спросил (опять же через дверь):

– Это ты, Роман?

– Рядом, значит, с холуем стоял! – с удовлетворением догадался Казарян. На что холуй отреагировал немедленно:

– Полегче, ты, пока уши целы!

– Мусульманин, что ли? – опять в догадке осведомился Казарян.

За дверью отчетливо заскрипели зубами, сразу же шум легкой борьбы, а затем успокаивающий всех и вся голос Ходжаева:

– Уймись, Аскерчик, он не со зла!

– Он у меня еще попляшет, армянская морда! – не успокаивался холуй, в голосе которого уже ощутимо скрежетал акцент.

– Спокойней, спокойней, Арсенчик! И учти, во мне одна восьмая крови армянская – с едва уловимой угрозой завершил миротворческую свою миссию Ходжаев и открыл дверь.

– Ходжикян! – подтверждая частичную принадлежность визави к армянскому народу, приветствовал его Казарян.

– Казаров! – обрадовался возможности исковеркать фамилию гостя Ходжаев. Довольные каждый самим собой, они, обнялись, похлопали друг друга по спинам и расцепились, наконец.

Казарян огляделся. У вешалки, роскошной вешалки – гардероба стоял рослый кавказский качок – сверкал глазами и тряс губами. Казарян, на ходу снимая плащ, направился к вешалке. Качок стоял, как приколоченный к полу. Казарян, стараясь не задеть его, повесил плащ, двумя руками погладил свою прическу и вдруг неуловимым коротким движением нанес кованым башмаком страшный удар по левой голени кавказца. Ничего не понимая от дикой шоковой боли кавказец медленно сгибался, когда Казарян ударил его правой в солнечное сплетение. Качок не сгибался, он теперь сломался на двое. Казарян схватил его за волосы и ударил его голову об резко идущее вверх колено. За волосы же с трудом отбросил в сторону.

Ходжаев задумчиво наблюдал за этой операцией. По завершении ее подумал немного, разглядывая существующего в отключке телохранителя, и твердо решил, что:

– Ты прав, Рома. За неуважение, за невоспитанность надо наказывать. Они вдвоем ждали, когда молодой человек откроет глаза. Он открыл их минуты через две, а еще секунд через двадцать взгляд этих глаз приобрел некую осмысленность. Теперь он мог кое-что понять (из элементарных вещей), и поэтому Казарян объяснил ему:

– Я – не армянская морда. Я – пожилой, уважаемый многими неплохими людьми человек, который повидал на своем веку многое. В том числе и таких бакланов, как ты. Запомни это, каратист.

Баклан-каратист смотрел на Ходжаева, который сочувственно заметил:

– Никогда не выскакивай, не спросясь, Аскерчик. Встань и умойся, – и уже Казаряну: – Прошу, Ромочка.

И ручкой, эдак с вывертом изобразил приглашающий жест вообще и ко всему: входи, пользуйся, бери! Казарян осмотрел извивающийся коридор со многими дверями и полюбопытствовал:

– У тебя музыкальная комната есть?

– У меня все есть, как в Греции.

– Вот туда и пойдем. А ты еще и грек, оказывается?

– Был одно время. – Признался Ходжаев, увидев, что каратист, пошатываясь, направился в ванную, распорядился ему вслед: – Умоешься, слегка очухаешься – нам выпить в студию принесешь.

И впрямь студия, звукозаписывающая студия с новейшим оборудованием.

– Включи чего-нибудь погромче, – попросил Казарян, взял в каждую руку по стулу и поставил их рядом с большим динамиком. Ходжаев поиграл на клавиатуре пульта, и понеслась Мадонна.