— Я никогда не слышал от тебя «нет», — усмехнулся Яхья.

— Как можно отказаться от такого удовольствия?

Они разделили кусочек и принялись его разжевывать. Касем смотрел на них широко открытыми глазами, пока не рассмешил Закарию. Отпив чая, старик спросил Касема:

— Ты, как и все на улице, мечтаешь стать надсмотрщиком?

— Да, — улыбнулся Касем.

Закария засмеялся и сказал, как бы оправдываясь:

— Прости, уважаемый, тебе ли не знать нашей улицы! Мужчина там либо становится надсмотрщиком, либо всю жизнь терпит пощечины.

— Да упокоит Господь твою душу, Рифаа, — вздохнул Яхья. — И как только ты появился на свет в этом адском месте?

— Поэтому-то его ждал такой конец.

Яхья нахмурился:

— Рифаа умер не в день своей смерти. Он умер, когда его преемник стал надсмотрщиком!

— А где его похоронили? — не вытерпел Касем. — Его род утверждает, что наш дед перенес тело в свой сад. А род Габаль говорит, что тело его пропало в пустыне.

— Будь они прокляты! — со злостью закричал Яхья. — Они до сих пор терпеть его не могут. Касем, скажи, а ты любишь его?

Мальчик с опаской взглянул на дядю и наивно ответил:

— Да, дядюшка, я его очень люблю.

— А что ты предпочтешь: стать похожим на него или сделаться надсмотрщиком?

Касем поднял на него взгляд, в котором было и замешательство, и лукавство. Губы его зашевелились, но он ничего не произнес.

— Пускай, как я, продает картофель! — расхохотался Закария.

Они затихли, но тишину нарушил шум с рынка: там споткнулся осел, повалив за собой тележку, и женщины свалились с нее. Извозчик же начал бить животное. Закария поднялся.

— Нам нужно идти дальше. Мир вам, уважаемый!

— Приводи мальчика с собой!

Он пожал Касему руку и потрепал его по голове:

— Какой ты смышленый!

66

От нещадно палящего в пустыне солнца укрыться можно только в тени скалы Хинд. Там-то и присел на землю Касем, один приведший сюда стадо. На нем была чистая голубая галабея, насколько галабея пастуха может быть чистой, голова обмотана широкой повязкой, защищающей от солнечных лучей, а на ногах — старые с обтрепанными краями тапочки. Он сидел в задумчивости, лишь время от времени приглядывая за баранами, овцами и козами.

Посох его валялся рядом. С такого близкого расстояния высокий аль-Мукаттам казался громадным и мрачным, словно он один бросал решительный вызов солнцу. До горизонта простиралась наполненная тяжелой тишиной и раскаленным воздухом пустыня. Устав от своих мыслей и юношеских грез, Касем принимался наблюдать за животными — их стычками, играми, ласками, как они ищут пропитание или лежат, нежась. Особенно его развлекали ягнята. А как ему нравились их глаза, будто подведенные сурьмой! Касему казалось, что их взгляды обращены на него, и он смотрел на них ласково, думая, что, в отличие от животных, жителям квартала неведомо хорошее обращение, лишь произвол надсмотрщиков и унижение. Касем не обращал внимания на то, что в квартале на пастухов смотрели сверху вниз. Он был убежден, что пастухом быть лучше, чем душегубом или попрошайкой, не говоря уже о том, как сильно он любил пустыню и свежий воздух, как наслаждался видом аль-Мукаттама, скалы Хинд и небесным сводом с удивительными цветными разводами у линии горизонта. К тому же по дороге он всегда заходил к старцу Яхье. Тот, первый раз увидев его со стадом, воскликнул:

— Из торговца картофелем ты сделался пастухом?!

Касем ответил, не стесняясь:

— А что в этом такого, уважаемый? Знаете, сколько бедняков в нашем квартале завидуют мне?!

— И дядя отпустил тебя?

— Его сын Хасан уже взрослый, и теперь он должен помогать отцу.