И поняла, что больше никогда не возьмет в руки перо.

Внезапно она испытала острую потребность уйти. Позже она выполнит все ритуалы, которые сопутствуют смерти, поговорит со всеми, кто зайдет поздороваться и вежливо осведомиться, как сегодня здоровье сестры. Сейчас же ей нужно уйти туда, где ее слезы и всхлипывания никого не разбудят.

Она поцеловала сестру в холодный лоб. Иннокентий не пошевелился.

— Охраняй ее, — шепнула она и выскользнула из комнаты. Огибая на цыпочках спящих паломников, она даже не посмотрела, проснулся ли Гаррен.

Выйдя наружу, она набрала полные легкие соленого воздуха и по сырому песку побрела к морю. В одной руке она сжимала пергамент, а в другой нож и перо. На убывающих волнах среди скал покачивались три маленькие лодки брата Иосифа. Монах сказал, что пилигримы должны ползти. Сегодня в полдень, после утреннего покаяния, она тоже должна была встать коленями на мокрую гальку и ползти до острова, чтобы вознести молитву у могилы святой.

Но она больше не ждала знамения о том, что ей можно вступить в орден. Ниточки, которые связывали ее со знакомым миром, оборвались. С нею не осталось ни Бога, ни сестры, ни письма.

Песчаная полоса берега уперлась в груду валунов и обломков скал. Она затолкала пергамент, перо и нож в котомку и принялась карабкаться наверх. Зазубренные камни больно царапали ее ладони, но Доминика была тому только рада. Наверху предрассветный ветер охладил ее веки. Волны, разбиваясь о камни, обдавали ее брызгами и запахом водорослей.

В прошлый раз, когда она чуть не утонула, ее слова уничтожил Бог. Сейчас она расправится с ними сама.

Она открыла глаза, развернула пергамент и ударила его ножом.

Упрямый кусок кожи сопротивлялся. Лезвие прошлось по его поверхности, не причинив большого вреда. Она полоснула его еще раз, сильнее, и пробила в середине большую дыру.

Зашвырнув нож за камни, она взялась за пергамент обеими руками и попыталась разорвать его напополам. Ничего не вышло. Тогда она придавила его башмаком и резко дернула на себя. Половинка листа оторвалась и повисла в ее руке. Она бросила ее в мутные, серовато-зеленые воды.

— Ника, что вы делаете?

Услышав голос Гаррена, она вздрогнула. Он стоял, нахмурившись, внизу, на песке.

— Не надо. — Не дожидаясь ответа, он взобрался на камни и поймал ее за руку, но было поздно. Вторая половинка листа тоже отправилась в плавание по убывающим отливным волнам.

— Ника, зачем? Это же ваши записи. Частичка вас.

— Простите. Вы заплатили за пергамент большие деньги.

— Деньги ничто. В письме — вся ваша сущность.

Она посмотрела на нечеткую линию, разделявшую небо и море. Там пергамент упадет за край земли. Письма больше нет. Ничего больше нет.

— Сестра отошла к Богу. — Слова оцарапали ее горло. Плечи ее затряслись, и он притянул ее к себе, укрывая от ветра.

— Бедная моя Ника, — пробормотал он в ее волосы.

Его прикосновение отчасти заполнило кровоточащую пустоту внутри. Гаррен пронизал собой все ее существо. Гаррен изо дня в день был с нею рядом, он проник под ее кожу, слился с ее дыханием за те мили, что они прошли вместе. Гаррен подарил ей сомнения и радость.

Она прижалась к нему, упиваясь его теплом, его мужским запахом, слабея, дрожа от ощущения близости, и на сердце стало немного легче.

— Все равно, нельзя вам бросать писать. В этом вся ваша жизнь.

— Моя жизнь оказалась совсем не такой, как я себе представляла.

— Так бывает.

Я считала себя безымянным подкидышем и мечтала посвятить свою жизнь Богу. А оказалась, что я незаконнорожденная дочь графа и монахини. О чем мне теперь мечтать?

Она вгляделась в его бирюзово-зеленые глаза, жалея, что не может открыться ему и разделить с ним их обоюдную привязанность к Уильяму.