Доминика стиснула посох так, что в ладонь впился сучок. Другого дома кроме монастыря у нее нет и никогда не было.

Получив благословение, сестра Мария с трудом разогнула колени и поднялась на ноги. Лет ей было не больше сорока, но работа в скриптории преждевременно состарила ее тело. Только голос благодаря пению оставался молодым.

Доминика, еще не оправившись от потрясения, взяла ее под локоть. Покуда они медленно шли к выходу, глаза девушки затуманились слезами, и паломники, стоявшие на солнце снаружи, превратились в размытое серое пятно. Нет, не может быть, чтобы Господь позволил настоятельнице вмешаться в Его планы на ее жизнь.

Они остановились на пороге, и Доминика смахнула с ресниц слезинку.

— Что случилось, дитя? — Сестра Мария озабоченно тронула ее за плечо. — Почему ты плачешь? Ты передумала и хочешь остаться?

«Больше всего на свете», — подумала Доминика, но заставила себя улыбнуться. Незачем сестре знать, чем огорошила ее мать Юлиана. Она вздохнула и вытерла ладонь о колючую шерсть балахона.

— Конечно, хочу. Именно поэтому я и отправляюсь в путь. Чтобы потом остаться в монастыре навсегда.

— Но мир за его пределами огромен. За время пути многое может произойти.

— И я буду все это записывать, чтобы вспоминать о нашем путешествии, когда вернусь. — Она похлопала по котомке, где лежали ее сокровища: перо и драгоценный пергамент.

— Это ты сейчас так говоришь. — Глаза монахини подернулись печалью. — Может статься, ты передумаешь возвращаться.

— Конечно же, не передумаю. — Путешествие еще не началось, а Доминика уже отчаянно скучала по уютному убежищу монастыря. — Мне знаком каждый камушек в часовне, каждая ветка на деревьях в саду. Мое место здесь и нигде больше.

Они вышли во двор. Сестра, щурясь на солнце, расправила на ее плечах балахон, всего за один день пошитый из грубого серого полотна любящими руками сестры Барбары, ибо сама Доминика шила гораздо хуже, чем выводила буквы.

— Ника, ты когда-нибудь жалела о том, что росла без матери?

Услышав свое давнишнее прозвище, Доминика улыбнулась. Так она называла себя в детстве, когда не умела выговаривать свое имя целиком.

— Меня растила не одна, а несколько матерей. Ты, сестра Барбара, сестра Катерина, сестра Маргарита, — перечислила она, накрывая маленькую кисть сестры ладонью.

Та усмехнулась.

— И ни одна из нас не смогла отучить тебя грызть ногти. — Улыбка погасла. — А о своем отце ты не жалеешь?

— Разве можно жалеть о человеке, которого я никогда не знала? Кроме того, у меня есть наш Отец Небесный. И я дала себе зарок трудиться во славу Его и распространять Его священное слово. — Зажмурившись, она обратила лицо к небу, и под теплыми лучами солнца воспоминание о словах настоятельницы поблекло. — Я точно знаю, в чем мое предназначение. Моя вера не приемлет сомнений.

Сестра покачала головой.

— Я научила тебя многому, но всему научить невозможно. Поверь, время от времени сомневаются все, даже праведники. Но вера живет несмотря на любые сомнения.

Спаситель сказал, что вера может быть опасна. Она оглянулась на часовню. Он все еще сидел возле лорда Уильяма и держал его за руку. Его широкоплечая фигура щитом закрывала изможденное тело умирающего.

«Fides facit fidem», — молвила она про себя. Вера порождает веру.

* * *

Сжимая холодную руку Уильяма, Гаррен жалел, что не может поделиться с ним своим здоровьем и силой. Кожа умирающего шелушилась, словно тело его, разрушаясь, стремилось скорее освободить дух.