— Я хотел сделать Уильяму подарок. — Он говорил через силу, точно слова были неподъемными камнями. — Мать Юлиана предложила мне деньги. Сказала, что монашество не твое призвание.

Теперь, когда его присутствие стало невыносимым, он, наконец, присел рядом и взял ее руку в ладони, не позволяя ей забрать пальцы, не позволяя отвернуться от его умоляющего взгляда.

— Мне тоже хотелось отнять кого-то у Господа, — прошептал он. — Он отнял у меня всех.

— И этих денег хватило бы…

— Но потом, когда я узнал тебя ближе… — Он осекся.

— Я пришла к тебе сама.

— Ты была не в себе. Мне не следовало… — Отпустив ее, он спрятал лицо в ладонях. — Доминика, прости меня. Я ничего не скажу настоятельнице. Ты получишь ту жизнь, которую хотела.

— Я хочу… — Быть с тобой. Нет. Я хочу, чтобы и ты хотел, чтобы мы были вместе.

— Sole fide.

Точно эхо на незнакомом языке.

— Что?

— Только верой, Доминика. Твоя вера подарила тебе мечту.

— Я утопила эту мечту в море вместе с пером и пергаментом.

Он накрыл ее сцепленные вместе руки ладонью. Это был жест скорее брата, нежели возлюбленного.

— Ты снова будешь писать.

Тоска, яростная, как и ее сожаления, тисками сдавила грудь.

— Мне нечем и не на чем.

Он вытянул из-за ворота узкую, помятую коробочку реликвария и открыл ее. Внутри лежало три пера. Он достал одно и протянул ей.

— Это тебе. От Блаженной Ларины.

Онемев, она приняла перо. Гладкий, пожелтевший стержень давным-давно лишился оперения и так же давно не окунался в чернила. Размером немного меньше гусиного, перо лежало в ее ладони как влитое. Она уставилась на него, приоткрыв от удивления рот, а потом подняла глаза на Гаррена.

— Что значит — от Блаженной Ларины?

Вместо ответа он, порывшись в котомке, положил на скамью небольшой лист старого пергамента, чернильницу и нож.

— А это от меня.

Она перебрала все предметы по очереди, взвешивая их в руке, точно драгоценный металл.

— Пиши, Доминика. — Он встал и закинул котомку за плечо. — Господь не хочет, чтобы ты бросала свою мечту.

Крепко зажав перо в кулаке, она почувствовала, как радость внутри нее борется с печалью оттого, что он прощается с ней, и грустно улыбнулась.

— Он начал с тобой разговаривать?

Он ответил, не оборачиваясь:

— Да. О тебе.

И ушел прежде, чем она нашлась с ответом.

Не выпуская перо, она взяла чернильницу, потом, отложив и то, и другое, схватила пергамент и нож, пытаясь удержать в руках все свои сокровища разом, чтобы они не исчезли, как Гаррен. Пересев на землю, она развернула лист пергамента на скамье, торопясь обновить его, пока не стемнело. Пергамент был не новым, но прежний владелец позаботился о том, чтобы тщательно соскоблить все, написанное ранее, и аккуратными линиями наметить строки.

Боже, я не представляю, как сложится моя жизнь вне обители. Я просто знаю, что не могу там остаться. Отныне я больше не буду учить Тебя, что надо делать. Научи меня Ты.

Она обмакнула перо в чернильницу и написала одно-единственное слово. Сестре. Гаррену. Богу.

Спасибо.

* * *

Первый понедельник июля — как и все понедельники после отъезда лорда Ричарда — мать Юлиана провела на коленях, вымаливая у Бога прощение. За окошком, в опустевшем без Доминики саду, лениво жужжали пчелы.

Она перенесла вес с онемевшего левого колена на правое. Еще три молитвы Богородице, и Господь, возможно, простит ее.