Закончив свою тираду, она вызывающе воззрилась на Гаррена. Щеки ее пылали.

— Оказаться женщиной вместо монашки — такая большая трагедия?

— Для меня — да.

— Наверное, я один знаю, кто вы на самом деле и чего на самом деле хотите.

Солома хрустнула у нее под ногами.

— Ничего вы не знаете. — Но знала ли она сама?

Он подхватил ее кисть и упрямо перецеловал все до единого пальчики, дразня кончиком языка чувствительные промежутки меж ними, пока из ее горла не вырвался стон.

Она хотела ощутить вокруг себя его руки. Хотела, чтобы его душа слилась с ее душою, чтобы он спас ее от одиночества. Но хотеть всего этого было нельзя.

Он прижал ее пальцы к губам.

— Что вы скажете, когда будете исповедоваться настоящему священнику?

Он знает. То, что творится у нее внутри — для него не секрет. Он знает, что с нею делают его ласки, знает, что она начинает слабеть от желания, когда он до нее дотрагивается.

— Почему вы хотите меня уничтожить?

— Я хочу спасти вас от жизни, которая вам больше не нужна.

— Неправда, нужна! — Она вырвала руку и испуганно уставилась на нее, как будто его поцелуи могли оставить на коже следы чернее чернильных.

— Чем так заманчива перспектива пожизненно славить неблагодарного Бога?

— Бог дарит мир и покой. — Сжавшись в комок под его беспощадным взглядом, она не чувствовала ни того, ни другого. — Место на небесах. — И еще одно. Самое важное. — Место, где можно писать, — прошептала она.

— Вы и сейчас пишете.

— Мне нужно нечто большее.

— Что именно, Ника? — Он взял ее за руки и накрыл их своими большими, квадратными ладонями, а взглядом срывал последние защитные покровы с ее души. — Скажите, что вам нужно?

Она отдернула руки.

— Пристанище! — Вся дрожа, она отвернулась и обхватила себя за талию, пытаясь удержать боль внутри. Глаза ее обожгло слезами.

Он обнял ее со спины, окружая своим телом, и она ненадолго позволила себе прилечь головой к его сердцу.

— Ника, но ведь свет не сошелся клином на монастыре. Мир огромен.

— Какая мне с того разница? — В коконе его объятий, под защитой его сильного тела, было невыразимо уютно, и она боролась с этим ощущением. — У меня нет денег, чтобы ездить по миру, как Вдова. Нет супруга, чтобы обо мне заботились, как о Джиллиан. Единственное, что у меня есть — это письмо. Единственное место, где можно заниматься письмом — монастырь. А единственный способ там остаться — стать монахиней. — Это признание далось ей тяжелее, чем все предыдущие. С каждым словом она говорила все громче. — Кроме монастыря у меня нет другого пристанища. Вы знаете, каково это — не иметь своего дома, быть никем и ничем?

Напротив, подрагивая ушами, жевал сено осел.

Гаррен замер, по-прежнему обнимая ее. Очень долго он молчал. А потом прижался лбом к ее макушке.

— Да, — выдохнул он, и ее волосы овеяло теплом его дыхания. — Я знаю. — Руки, обнимавшие ее, на миг напряглись и разжались.

Она слушала, как возится с упряжью и между делом негромко разговаривает с ослом. Когда она обернулась, лицо его было непроницаемым. Он словно опустил на шлеме забрало, и свет исчез из его глаз. Конечно, он знает. Он же Гаррен-из-ниоткуда.

Он повел осла наружу и на выходе задержался. Глаза его были пусты.

— Ника, ответов на ваши вопросы нет ни у меня, ни у вашего Бога, ни у кого-то еще. Ищите их в себе. — И он, не оборачиваясь, ушел.