Этот дым увидели и в Серенске, возле которого располагалась ставка Бату-хана. В шатер к хану с сообщением пришел кебтеул:

– Горит Козелле-секе.

– Урусы сожгли?!

– Похоже на погребальный костер.

– Что?!

Погребальный костер складывали на третий день после взятия города, когда его уже окончательно разграбили. Не стоило сжигать то, что можно забрать. Кроме того, для такого костра следовало собрать всех (или почти всех) погибших монгольских воинов. Если в Козелле-секе горит погребальный костер, значит, воины Субедея взяли его три дня назад. Взяли и молчали?! И это когда все войско страдает от нехватки еды.

Одно из двух – или Субедей решил воспользоваться добычей в одиночку, или в городе ничего не нашлось – и столько времени потеряно зря. И то и другое очень похоже на настоящее предательство. Хан так и проскрипел сквозь зубы:

– Предатель!

Бату вышел из шатра и остановился, глядя на черный дым, поднимавшийся вдали. Большой костер сложил Субедей, значит, железные урусы взяли большую плату за свой город. Неужели багатур бросил на штурм своих кешиктенов? Но конница не штурмует города, значит, хитрый лис уложил какой-нибудь чужой тумен и теперь втихомолку радуется, что ему больше достанется добычи. Бату уже почти ненавидел наставника за все неудачи и потери, которые испытал в этом походе. Если бы он знал, что главное потрясение впереди…

По знаку хана приблизился один из охранников.

– Отправь узнать, что там происходит. Слишком черный дым, таких не бывает от погребальных костров.

Кебтеул склонился почти до земли и исчез. Хан даже не покосился взглядом в его сторону, прекрасно зная, что все будет немедленно исполнено.

Когда все загорелось основательно, Вятич скомандовал уходить. Конечно, это даже услышали не все, татары тоже не дети, они не сразу бросились грабить оставленные дома. Сначала основательно пометали стрелы на стены, несколько человек упали. Поэтому факелов вниз полетело меньше, чем рассчитывали, но и тех хватило, чтобы поджечь свой город. Жалко, конечно, но лучше пусть сгорит вместе с татарами, чем им же достанется.

Вятич с оставшимися отходил к тем самым воротам на Жиздру, через которые уходил Андрей со своей частью дружины, а когда-то раньше (как давно это было…) удирали в Рязань Настя с Лушкой. Там, у самой воды, стояли кони – Буран и еще три заводные лошади. Пусть мало, но это лучше, чем ничего. Ладно, главное – из крепости выбраться и через Жиздру перебраться, там новых коней можно приманить, вон их сколько мечется по берегам, испуганных, взбешенных…

Он выходил через эти ворота последним, держа в руках как особую ценность последний горшок с нефтью. Этот горшок полетел в ворота, и сами они, стена и земля вокруг загорелись. Молодцы все же византийцы, хорошую гадость придумали! «Хорошая гадость» – это звучало нелепо, но точно.

Вятича стрела догнала на излете, а потому только ударила, кольчугу не пробила, но попятнала ощутимо. «Ах ты ж!» – ругнулся сотник, однако, не оборачиваясь. Первым, кого увидели, выскочив на обгорелый правый берег, был Ворон. Вятич склонился над ним, осторожно закрыл голубые глаза, не мигая смотревшие в ясное небо. Тело волхва положили поперек седла и поспешили в лес.

По воле погибшего волхва обгорели только первые деревья, дальше огонь не распространился, потому спрятаться удалось легко. Собственно, их никто и не преследовал, все внимание было приковано к полыхающему Козельску, тут не до горстки урусов. Правда, с десяток татар все же переправились на правый берег, но куда-то делись, преследовать не стали.

Среди спасшихся оказался и Илларион. На вопрос Вятича, куда он теперь, недоуменно пожал плечами:

– С тобой.