В двух шагах от сей мерзости в большом деревянном кресле с высокой «готической» резной спинкой восседал мужчина. Лет сорока, с несколько великоватой для тощего туловища головой, покрытой париком, из-под которого струился пот.

    Заслышав скрип дверей, он обернулся и остро зыркнул на Ивана с его сопровождающим. Погрозил Харону кулаком и жестом показал: выметайтесь отсюда до времени. Не до вас, мол, сейчас. И вернулся к своему занятию.

    Проводник снова обошелся со студентом тем же способом. За шкирку – да и с глаз головастого долой.

    Оттащил недалече. В соседний покой, из которого в предыдущий вело небольшое зарешеченное окошечко. Втолкнув молодого человека внутрь, запер дверь и вернулся туда, к хозяину.

    А Ваня прилепился к решетке, да и взглянул, как он это умел, по-особому.

    Батюшки-светы!

    Что ж это делается? Куда он попал?

    В кресле вместо давешнего мужика в парике восседал, развалясь, сам бог плодородия и соития Приап. Обнаженный, жилистый, с огромной головою.

    Перед ним, подвешенный за руки на дыбе, извивался жалкий плешивый старик, вся голова которого была покрыта уродливыми шрамами. Ивану почудилось, что он уже где-то видел этого старца. И даже голос его – скрипучий, с иноземным акцентом, казался знакомым.

    – Ты что же это озоруешь? – устало вопрошало божество.

    Пытуемый только тряс головою.

    – Снать не снаю, ведать не ведаю!

    – А кто на прошлой неделе занимался черной ворожбой? Вот, доносят, будто ты хвастался, что спускался в подземное царство. Виделся с Прозерпиною, вопрошал у Плутона…

    Приап поднес к глазам какую-то бумагу. Харон услужливо присветил ему канделябром.

    – Вопрошал о здоровье Ея Величества…

    Старик дико взвыл:

    – Клевета есть!

    – Да? Положим, что и напраслина, – как-то уж больно скоро согласился бог и почесал затылок. – А может, ты просто запамятовал? Стар ведь, в обед сто лет стукнет. Я моложе, а и то порой забываю, что делал не то что на прошлой неделе – вчера. Освежим память кавалеру-то, а, Кутак?

    Некто в кожаном колпаке и фартуке сунул под нос старцу раскаленные докрасна щипцы. Тот дернулся всем своим тщедушным телом.

    Не обращая внимания на его рев и стоны, Приап достал из кармана изящную золотую табакерку. Открыв ее, подцепил изрядную порцию табака и отправил себе в нос, при этом беззаботно напевая:

    Marlbrough s'en va-t-en guerre,

    Mironton, mironton, mirontaine…

    Громко чихнул, затем еще и еще раз. А затем вроде как вспомнил о своих не очень приятных и утомительных обязанностях.

    – Ну что вы там противу здравия государыни замыслили? Каким таким колдовством лютым удумали извести самодержицу? Отвечай!!!

    Отчетливый запах жареного.

    И вопль:

    – Плутон! Владык-ка-а! К тебе всываю-у-у-у!!!

    Алое пламя до небес.

    И темнота…

    – Эй, отрок, очнись! – донеслось до студента сквозь небытие.

    В лицо брызнули холодной водой.

    – Сомлел, ваш сиясьство!

    – Тащи его сюда, – отвечал усталый мужской голос.