И та качает головой:

— За это он ответит вдвойне, вот увидишь!

— А еще его стошнило от вида моей обнаженной груди… — Старушка недоуменно вскидывает брови. — … когда я кормила Ангелику, — поясняю с румянцем на щеках, и фрау Риттерсбах понимающе хмыкает.

— Так это он с похмелья все еще не в себе, не принимай на свой счет.

— Я его ненавижу! — вскидываюсь обычно кроткая я. — Надутый индюк. Смазливый урод. Придурок… Идиот, каких мир не видывал!

Тут уж старушка отводит взгляд от дороги и одаривает меня по-настоящему красноречивым взглядом.

— А он тебя зацепил, — констатирует она, ловко сворачивая в сторону дома. — Удача на нашей стороне!

Мне хочет возразить, что ни о каких зацепках и речи быть не может, что этот тип глубоко мне омерзителен, однако на меня наваливается такая дикая усталость, что вести пустопорожние споры начинает казаться чрезмерно обременительным занятием, и я погружаюсь в свои мысли.

Правда, ненадолго: вскоре мы паркуемся у нашей «штаб-квартиры», и начинается настоящая круговерть из вопросов и ответов.

— Как он себя чувствовал, мы не переборщили с дозировкой? — интересуется фрау Хаубнер.

— Ему понравилась маленькая Ангелика? — осведомляется фрау Ваккер. — Не могла не понравиться, я уверена.

— Ты оставила удостоверение на пороге его квартиры? — теперь уже вопрошает фрау Риттерсбах.

И я отвечаю всем разом:

— Такого идиота никаким снотворным не убить… И Ангелика ему не понравилась, а удостоверение да, бросила на пороге, как и было условлено.

Фрау Риттерсбах тут же звонит кому-то по телефону — похоже, Алексу, я слышу его имя — и, понимая, что скоро сюда подтянется вся честная компания, я откидываю голову на спинку дивана и вздыхаю.

Надеюсь, я смогу пережить эту кампанию!

Кто бы мог подумать, что я вообще буду участвовать в чем-то подобном… Припоминаю, как приехала в город пять месяцев назад: три сотни евро за душой и почти девятимесячный ребенок в животе — вот и все мое достояние на тот момент.

На первых парах меня приютила дальняя знакомая, которую такое положение дел не очень обрадовало: она косилась на мой живот, я — на ее странного парня, пугающего одним своим внешним видом. Гот с головы до ног, он носил черные ботинки на высокой подошве и подводил глаза черным карандашом… Пил он тоже по-черному, нет-нет, да распуская руки с покрытым черным лаком ногтями.

Однажды он так на меня зыркнул, что внутри меня как будто бы что — то оборвалось — этой же ночью я родила Ангелику. Лопнул, как оказалось, околоплодный пузырь… Роды были тяжелыми, и я не единожды подумала, что умираю, — к счастью, все закончилось благополучно. Но самое страшное только начиналось… Я была матерью-одиночка без гроша за душою, которой буквально некуда было приткнуться. Не возвращаться же к Марике с ее дружком-выпивохой или — об этом думать и вовсе не хотелось — к Карлу, так мне и заявившему при отъезде: «Ты еще приползешь обратно и станешь просить у меня прощение». За что, спрашивается? Нет, ему я точно не позвоню… Только через мой труп.

И тогда появилась она, Кристина Хаубнер: вошла в мою палату на третий день после родов и засюсюкала над колыбелькой спящей Ангелики.

— Какая красивая девочка! Вся в маму, сразу видно. Просто картинка, а не ребенок… — И спросила: — Хочешь пожить у нас подругами? Дом у нас большой, и мы были бы рады приютить тебя на время. Что скажешь, согласна?

Я тогда даже имени ее не знала — вдруг она какая-нибудь похитительница детей! — только вариантов было немного, и я скрепя сердце согласилась.