— Забавный. Все глазами хлопал, всему удивлялся и говорил… как-то смешно и не очень понятно.

— А… А откуда он здесь взялся?

— Наши ездили за плавником. Ну вот как вы сегодня. Выловили в море. Там еще с ним двое было — нас увидали, пытались сбежать… Далеко не убежали. Джама хоть и слуга, а стрелы кладет метко.

— Они тоже были смешно одеты?

— Я не видела. Но, говорят, — да. Как ты. Вот не знала, что урусуты заправляют рубахи в порты! Так что — удобнее?

— Не знаю.

Ак-ханум неожиданно вздохнула:

— Ох, не зря ты так печешься об этом отроке.

Замолчала, немного посидела, а потом тихо, нараспев, произнесла:

— Кулун алган куландай кулунумдан айлырдым. Айрылышкан анкудай эр улумдан айрылдым.

— Какие печальные стихи, — прошептал Ратников.

— Да, печальные… Это песнь о разлуке: подобно кулану, лишившемуся своего детеныша, я тоже разлучен со своим детенышем… вот так примерно. Говорят, великий владыка Чингисхан сказал так, когда узнал о смерти своего сына Джучи. А вскоре умер сам, успев назначить ханом улуса сына Джучи Бату. Бату — хороший хан! Не то чтобы добрый, но… знаешь, мне рассказывал один дервиш там, в Сарае, — в древности были такие злобные властители — сатрапы, так вот, Бату — не сатрап. Господи Иисусе, и что это я с тобой разговорилась?

— Ты веришь в Христа?

— Верую. Но не так, как вы, урусуты. И не так, как в полночных землях. По-своему. Как в давние времена учил епископ Нестор. Что смотришь? Да, мы, найманы — христиане. Как и некоторые меркиты, а иные верят в пророка, а иные — в Вечное Небо и Тенгри. Всяк, как хочет, так и верит, так сказано в «Ясе»! Царевич Сартак, сын Бату, тоже в Христа верует, а его дядя, Берке, — в Пророка. Тех же, кто сохранил нашу древнюю веру, всегда легко отличить по запаху. — Ак-ханум тихонько рассмеялась.

— По запаху?

— Да. Они никогда не моются — считают, что нельзя оскорблять духов воды. А я моюсь! И обожаю купаться!

— Дозволь еще спросить, прекраснейшая госпожа.

— Спрашивай.

— Люди в смешных одеждах… Они часто бывают в здешних местах?

— Нет. Я впервые про них услышала. Что? — Вдовица вдруг прищурилась. — Ищешь своих земляков, раб?

— Скорее — врагов. Какой сейчас год?

— Что? — Девушка хлопнула ресницами. — Не поняла, что ты спросил?

— Лето, какое сейчас лето идет от сотворения мира или от рождества Христова?

— Не знаю… — Ак-ханум повела плечом. — Я тебе что — священник?

— А… когда великий Бату-хан вернулся из своего похода на Полночные страны?

— Ну, это тебе всякий скажет, даже Джама! — расхохоталась юная госпожа. — Два лета с тех пор прошло, а третье — идет.

Тысяча двести сорок второй плюс три — тысяча двести сорок пятый, — про себя прикинул Михаил. Ну да — где-то примерно так и должно быть.

— Идем, — Ак-ханум поднялась, стряхнув с рукава пепел. — Проводишь меня.

Ратников поспешно поднялся на ноги и поклонился:

— Слушаюсь и повинуюсь, моя госпожа.

Они вошли в юрту, оказавшуюся изнутри куда просторнее, нежели казалось снаружи. Мягкая кошма под ногами, какие-то завешенные плотной тканью перегородки, очаг… ложе. В золотой плошке светильника, чадя, потрескивал фитиль, давая желтое неровное пламя.