Мы проехали по заросшей травой аллее, под ветвями величавых деревьев, в тронутой осенними красками листве ярко играло закатное солнце.

У двери мы остановились. Я вышел из кареты и внимательно оглядел фасад. Дом был большой, невеселый на вид, с давними следами запустения; массивные деревянные ставни были на старинный манер прибиты к окнам снаружи; двор густо зарос травой, среди которой попадалась даже крапива, стволы деревьев полосами покрывал тонкий мох; штукатурка выцвела от времени и непогоды и покрылась красно‑коричневыми и желтыми разводами. Несколько исполинских старых деревьев, росших вплотную к дому, усугубляли мрак.

Я взобрался на крыльцо и огляделся: темное озеро лежало совсем неподалеку, по левую руку. Оно было невелико – не больше десяти‑двенадцати акров, но вид его делал картину еще более унылой. Почти посередине виднелся крохотный островок с двумя клонящимися друг к другу старыми ясенями; недвижная вода хранила их печальное отражение. В этом зрелище дряхлости, одиночества и упадка ничто не веселило взгляда, кроме румяных закатных лучей, падавших на дом и окрестность. Я стукнул в дверь, и стук прозвучал глухо и неприветливо; в ответ раздался издалека гулкий и сердитый звон, словно проспавший два десятка лет подряд колокольчик негодовал, что его разбудили.

Видно, моего прибытия здесь ожидали, потому что дверь тотчас гостеприимно отворилась и на пороге появился проворный и жизнерадостный на вид старик в баракановом камзоле{7} и гамашах; на губах старика играла приветливая улыбка, а его очень острый красный нос предвещал, казалось, хорошее угощение.

Скудное освещение холла в глубине тускнело, переходя во мрак. Холл был очень просторен и высок; вверху его опоясывала галерея, которая была видна только местами, и то лишь при открытой двери. Почти в полной темноте я последовал за своим новым знакомым через весь обширный холл в предназначенную для меня комнату. Она оказалась велика и до самого потолка отделана панелями. Мебель в этой просторной комнате была старомодной и неуклюжей. Занавески на окнах оставались задернутыми, пол покрывал турецкий ковер; в окнах (их было два) виднелись стволы деревьев, примыкавших к дому, и поодаль – озеро. Лишь яркий огонь в камине, вкупе с приятными ассоциациями, навеянными красным носом хозяина, смогли оживить меланхоличную атмосферу этого помещения. Дверь, расположенная в дальнем конце, вела в мою будущую спальню. Стены и здесь были в панелях. Кровать с тяжелым гобеленовым пологом и прочая обстановка отличались той же старомодностью и массивностью. Окна спальни, как и предыдущей комнаты, смотрели на озеро.

Комнаты, угрюмые и мрачные, сияли, однако, безукоризненной чистотой. Жаловаться мне было не на что, и все же обитель эта выглядела довольно удручающе. Я отдал распоряжения относительно ужина, надеясь, что хотя бы он будет приятным, быстро привел себя в порядок и призвал своего приятеля, обладателя красного носа и гамаш (он звался Томом Уинзором и состоял в должности управляющего имением); я хотел, чтобы управляющий в оставшийся до захода солнца час с небольшим показал мне парк.

Стоял теплый осенний вечер; мой проводник был стар, но крепок, шагал быстро, и мне стоило труда не отставать.

Среди деревьев на северной границе участка нам попалась на глаза старинная церквушка. Я увидел ее сверху, с возвышенности, по ту сторону парковой стены; чуть ниже имелся перелаз, ступеньки вывели нас на дорогу, и по ней мы достигли чугунных ворот кладбища. Через открытые двери церкви я увидел, как церковный сторож прятал в кладовку под каменной лестницей башни кирку, лопату и заступ, с помощью которых он только что рыл на кладбище могилу. Этот любезный и неглупый маленький горбун с готовностью показал мне церковь. Среди надгробий одно меня заинтересовало: оно было поставлено в память того самого сквайра Бауза, от которого старые девы, мои нанимательницы, унаследовали дом и имение Баруайк. Эпитафия в самых высоких выражениях оповещала всех любопытствующих христиан, что покойник почил в лоне Англиканской церкви в возрасте семидесяти одного года.