– Я бюрократ, дипломат, координатор. Странное место, столько людей – и все в пути, спешат прочь, чтобы остаться в гуще жизни.

– Я что‑то вроде уборщика, разъезжаю по Европе да уговариваю коллег из политических соображений держать язык за зубами.

Лицо Бауэра, в кабинете у Эверта такое решительное, здесь, в машине, казалось вконец измученным – этот человек пытался понять время, в котором был чужаком. Он так и сидел, не отстегивая ремень безопасности, и хотел было продолжить, когда зазвонил ее мобильник. Она потянулась к бардачку, извинилась и ответила.

Херманссон ехала быстрее, чем следовало бы. Гололедица, темнота, усталость – она по‑прежнему не особенно годилась в водители, но тем не менее изрядно превысила допустимую скорость. Свернула с Е‑4 примерно на уровне Рутебру, еще максимум миля по шоссе 267 в сторону Стекет и Е‑18. Кратчайший путь в Викшё, в приемную семью, где она побывала сутки назад. Боль в груди, такая же, как раньше, когда она была моложе и боялась, – что‑то неприятно давило возле сердца.

Марианна Херманссон припарковала автомобиль у заснеженного забора. И сразу увидела ее.

В нескольких метрах, в свете автомобильных фар, в темном дворе.

Надя сидела съежившись на одиноких качелях, подвешенных к железной стойке. Медленно, туда‑сюда, над большими сугробами белого снега. Одна нога касалась земли, когда она двигалась назад, легкий толчок – и снова туда‑сюда, туда‑сюда.

Она качалась и пела.

Марианна узнала мелодию. Румынская детская песенка, которую давным‑давно напевал ее отец в большом доме, в Мальме.

– Она сидит так уже больше часа.

Холодно, здесь, в нескольких милях от города, словно бы еще холоднее, чем в центре, а ведь когда Херманссон оставила Крунуберг и Кунгсхольм, было уже минус восемнадцать, теперь же температура, пожалуй, еще упала на градус‑другой. Приемный отец с одеялом в руках осторожно подошел к Наде, укутал ей ноги. Потом громким шепотом сообщил, что почти целый час пытался увести ее в дом и только недавно сумел впервые подойти к ней и накинуть куртку поверх тонкой футболки, а она посмотрела на него, будто не понимая, кто он такой. Психиатр уже выехал сюда, но все равно ему теперь полегче, и он благодарен Херманссон, что она здесь, ведь она понимает их язык и вчера за ужином вроде бы разговаривала с этой девочкой.

– Ну и холод.

Несколько осторожных шагов, рука погладила щеку Нади. Та будто и не заметила. Нога резко оттолкнулась от земли. Она качалась, напевала.

– Холодно, Надя. Пойдем со мной, в дом.

Ее глаза, их отсутствующий взгляд невозможно поймать.

– Надо вернуться в дом. К остальным.

– Я еще не кончила кататься.

Взгляд девочки был устремлен куда‑то в глубь ее самой. Марианна Херманссон стояла подле человека, который за сутки стал совсем другим и витал сейчас где‑то в иных краях.

Она взяла Надю за запястье, пощупала пульс, та выдернула руку, отвернулась. Херманссон сходила к машине, достала фонарик, зажгла и без предупреждения посветила Наде в глаза – реакция на свет нормальная, зрачки сужаются, так что наркотики, видимо, ни при чем. На всякий случай она поднесла к лицу Нади картонку, похожую на большую визитную карточку, и сравнила ее зрачки с изображенными на продолговатой таблице. Они были не меньше нормы – значит, стимуляторы центральной нервной системы в организме отсутствуют. Но и не больше нормы – значит, опиаты и бензодиазепины она тоже не принимала.

– Надя?

Отрешенный, ушедший в себя взгляд.

– Надя, пойдем в дом. Сейчас же.

Пальцы крепко держат цепь, толчок – туда‑сюда, туда‑сюда.

– Я еще не кончила кататься.

Херманссон повернулась к приемному отцу, который ждал в темноте чуть поодаль.

– Мне это не нравится, – тихо сказал он.