Должно быть, тут я издал какой-то звук. Круглолицый, лысый незнакомый мне человек выглянул из кухни и уставился на меня в хмуром удивлении.

— Извините, — сказал я. — Я ищу Клиффорда.

— О-о, вы разве не знали? Теперь я уже знал.

— Что?

— Мне неприятно сообщать вам это, по Клиффорд умер, покончил самоубийством.

— Вот как. Он… часто говорил мне, что… — Я постоял с минуту, глядя сквозь открытую дверь в гостиную, где у стены на полу стояли миниатюры: принцесса, наблюдающая с террасы грозу; принц, расстающийся с возлюбленной при лунном свете; две девушки необыкновенной красоты, гуляющие по саду; девушка, похожая на Бисквитика, расчесывающая волосы. По всей вероятности, эти миниатюры уже были на пути к аукциону. Я повернулся, чтобы уйти.

— Послушайте, одну минуту. Вы не вернете мне ключи? Я наследник и…

Я протянул этому кузену со свиным рылом ключи от квартиры и от входной двери, которые так и продолжал держать в руке, и пошел вниз.

В воздухе потеплело, и начался легкий дождь, пока я шел по Конуолл-гарденс на станцию Глостер-роуд.

Как раз перед самой станцией я заметил церковь святого Стефана, где, как мне однажды сказал Клиффорд, много лет был церковным старостой Т. С. Элиот. Повинуясь настоятельной потребности присесть, я зашел в церковь и опустился в темноте на одну из скамей. Не успел я сесть, как пожалел, что не попросил кузена дать мне на память цепочку с кольцом. Возвращаться сейчас было уже поздно — да и кто я такой, чтобы носить этот так и оставшийся для меня таинственным талисман? Холодная река унесла Клиффорда, а я не протянул ему руки, даже на коснулся его пальцами.

Я сидел в полутьме церкви, уставясь на стену за алтарем с высоким золотистым витражом, смотрел на маленькие огоньки, мигавшие в темноте, словно огонь фонаря на причале у Чейн-уок, и слезы нерастраченной нежности и жалости к себе наполнили мои глаза. Мне нужен был Клиффорд, нужна его ирония — холодная и, однако же, не холодная, нужно было поведать ему то, чего никому другому я не мог рассказать. Только его не стало, и у меня было такое чувство, точно это я убил его в припадке ярости, как убил в припадке ярости Энн. И вместо облегчения, которое могло принести мне прощение или даже отпущение грехов, были пустота и одиночество — такая великая пустота и такое безмолвное одиночество, как никогда прежде. Меня вдруг тихо выбросило в пустыню, и не было теперь никого, кому бы я мог рассказать о том, что ежечасно и ежеминутно грызло меня.

Лишь постепенно — по мере того как проходил шок, который принесла с собой смерть Китти, — до меня дошло, что никто ведь не знал, что я был там. Ну, Ганнер знал и, по всей вероятности, Бисквитик, но больше — никто, и я никому об этом не говорил. Я даже не сказал Кристел, когда собирался встретиться с Китти, чтобы проститься навсегда. Падение Китти с причала и героические усилия Ганнера спасти ее стали широко известны, и когда я увидел Кристел, я, естественно, не скрыл от нее своего потрясения, но пусть она думает (а она так и думала), что смерть опередила меня и последней встречи с женой Ганнера у меня не было. А больше никто, за исключением Артура, даже и не знал, что мы с Китти вообще когда-либо встречались и что между нами было что-то, кроме шапочного знакомства. Решив не говорить Кристел о том, что на самом деле произошло, я принял важное и в известной мере страшное решение. Я допустил, что смерть Энн всей своей тяжестью обрушилась на мою сестру, я допустил, чтобы она все со мной разделила. А это бремя я решил нести один. Не мог я подвергнуть эту невинную душу такому испытанию и, быть может, окончательно уж раздавить ее этим кошмаром.