…Отец всё говорил и говорил – что он всё понимает, что надо это пережить и что он ей поможет с этим справиться. А ей хотелось в душ, и стоять долго-долго, и чтобы от воды шёл пар. И есть хотелось. И чаю. Горячего-горячего.

Мама бы её простила. Не спрашивала бы, чья идея и кто зачинщик, а простила – сразу, за всё, навсегда. Если бы с ней была сейчас её мама, если бы её не убили, она бы накормила Аню, уложила спать, укрыла одеялом… Так хочется спать, и чтобы мама сидела на краешке кровати.

Мама всегда так сидела. А потом целовала её, спящую, и уходила, оставив зажжённым ночник. Так было всегда, пока у неё была мама, а Аня была маленькой. А в девять лет стала большой, пришлось стать. Отец так и говорил: ты большая уже…

Если бы он её любил, то сейчас сидел бы с ней рядом и утешал, и гладил по волосам. А он перечислял статьи уголовного кодекса и строил планы мести. Почему он её не любит? Никто не любит. Слёзы, выплаканные досуха в лесу, вдруг подступили к глазам.. Никто не придёт её утешать. Никто.

В темноте сарая тренажёры казались призраками – гакк-машина, гравитрон, скамейка для пилатеса, степпер, беговая дорожка… Призраков Аня не боялась, они были свои, были друзьями, и темнота была своей, домашней.

Аня вытерла слёзы и встала на степпер… На тренажёрах она занималась до полной усталости, после которой ни на что не остаётся сил, тяжело держать глаза открытыми, тяжело даже думать.

«Всё, больше не могу. Так хочется спать…»

Аня легла на беговую дорожку и закрыла глаза. И не слышала, как пришла Аглая, подсунула ей под голову подушку и укрыла одеялом.

* * *

К Бариноковым Аня больше не приходила, на «барщине» не появлялась. За картошку Фомушкин выплатил Остапу требуемую сумму, о размере которой с увлечением судили-рядили калиновцы.

После инцидента с картошкой Фомушкин поставил вместо штакетника сплошной забор из профильного металлического листа, и заглянуть за калитку не получалось. О заборе судачили все соседи, равно как и о семействе Фомушкиных.

За забором было тихо, словно там никто не жил. Аглая Петровна на улицу почти не выходила, но женщины (ох, уж эти женщины!) нашли выход: караулили Аглаю у ворот – и дождавшись когда она отправится в деревенский продмаг, как бы невзначай шли в ту же сторону. Сетовали на погоду, кляли на чем свет стоит председательшу СНТ (Аглая молчала) и, сочтя вступительную часть достаточной, заводили «душевный» разговор. Аглая вежливо улыбалась и отмалчивалась, хотя вопросы задавали, что называется, в лоб.

– Вы в магазин? А что ж одна-то? Вон у вас помощница какая вымахала, помогла бы сумки донести.

– Донесу. Ничего. Сами потом скажете, что дочку не жалею, сумки таскать заставляю.

– Уж вы жалеете… Взаперти девчонку держите, как в тюрьме. Отпустили бы погулять.

– На участке погуляет. Нечего ей на улице делать. Нам пилипенкиной картошки хватило, – обрывала разговор Аглая, и тут уж нечего было сказать.

Так ничего и не добившись, женщины оставили Аглаю Фомушкину в покое. И только Алла с Розой каждый день караулили в кустах у забора, дожидаясь, когда Аня с мачехой отправятся на ферму. Аглая Петровна натянуто с ними здоровалась, Аня молча кивала. Девочки пробовали увязаться следом, но разговора не получалось.

– Ань, ты приходи завтра к нам, – приглашала Роза. – Ты же к нам каждый день приходила, а сейчас… не хочешь?

– Не хочу.

– Может, ты обиделась за что-то? Так скажи, – не унималась Роза.

– Что вы привязались к ней, слышали ведь, не хочет она, – обрывала Аглая Петровна начатый разговор.