– Пусти! Не трогай меня! Ненавижу вас! Вы меня не любите, ты и мама!

Виктор Николаевич опешил, но не обиделся. Он и не такое видел, и не дай Господи дочке знать, что ему приходилось видеть… Это нервы. Нервный срыв. Допекли девчонку, сволота калиновская.

– Пойдём, там мать ужин приготовила, ждёт, а мы с тобой разговоры разговариваем… Пойдём.– Фомушкин взял дочь за руку.

Аня вырвала руку и вцепилась в шведскую стенку, как упавший за борт вцепляется в верёвочный штормтрап.

Виктор Николаевич погладил дочь по голове и вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.

Аня ждала, что он останется. И скажет, что она не права и что он её любит. И Аглая, которую она называла мамой. А её настоящая мама умерла пять лет назад, диагноз – черепно-мозговая травма, не совместимая с жизнью. На похороны девятилетнюю Аню не взяли, и попрощаться с матерью не дали, не надо девочке на такое смотреть.

Уже тогда, в свои девять лет, Аня знала, что в маминой смерти виноват отец. Молчаливо сидевшие за поминальным столом мамины дальние родственники, выйдя из подъезда, развязали языки, а окно Аниной комнаты на втором этаже было открыто. «Её из-за Виктора убили, посадил ни за что или срок пожизненный кому-то обеспечил, вот и отомстили» – услышала Аня. И помнила до сих пор, не могла простить. Хотя Аглаю приняла спокойно: а куда деваться?

Аню не обижали – ни отец, ни мачеха. Не наказывали за разбитый папин любимый бокал или принесённую из школы двойку. С кем не бывает… За бокал попросит у отца прощения, за двойку – мать засадит за учебники. А вот нарушение установленного родителями регламента (тройка в четверти, недопустимое поведение или возвращение с улицы позже семи вечера) грозило серьёзными «санкциями». Прощения просить бесполезно.

Выкопанная пилипенковская картошка – это не просто нарушение регламента и не статья 213 «Мелкое хулиганство» (хотя картошка была мелкая), это гораздо серьёзней, размышляла Аня сидя в шалаше под «волшебной» елью. Это называется воровство, а «не знали» и «не хотели» в расчёт не принимаются. Незнание закона не освобождает от ответственности, Аня в курсе, дочка следователя, как-никак.

Нет, домой идти нельзя, собрания ей не простят. Может, загадать желание, чтобы простили, не наказывали, и волшебная ель его исполнит? Если бы на самом деле было так… Ей вдруг захотелось закрыть глаза, чтобы мир исчез, и ничего бы не было, и Ани тоже не было, и она не сидела бы здесь одна и не знала, как жить дальше… Better would die. Better would die! (англ.: лучше бы я умерла).

«Там, где всё слёзное море выпито до дна,

Будет идти война.

Живые будут завидовать мёртвым,

А мёртвые будут завидовать тем,

Кого ждёт смерть.

Тем, кто ищет её в облаках.

Мёртвые знают, как легко умирать.

А живые боятся остаться в дураках».

(Эдуард Старков Рэдт, 1969 – 1997, рок-музыкант и поэт, покончил жизнь самоубийством 23 февраля 1997 года в Санкт-Петербурге).

Глава 17. Послевкусие

Виктор Николаевич смотрел на Анино бледное лицо, на распухшие от слёз глаза и распухшую от удара щёку. Ей плохо. Ей очень плохо. А он её ещё и ударил. Не удержался. Это тебе не с подследственными разговаривать, – осадил себя Фомушкин (который, к слову, рукоприкладством на службе не занимался, давил «клиентуру» корректно и вежливо, оперируя неопровержимыми фактами и не допуская грубости и фамильярности). – Это ребёнок. Твоя дочь. Которая тебя должна любить, а она боится.

Виктор Николаевич опустился рядом с дочерью на деревянный чисто вымытый пол (Аглая мыла каждый день, выливала ведро воды и собирала чистой тряпкой, отжимая её в ведро) и обнял Анины угловатые плечи: «Ну и чего ты испугалась? Поду-уумаешь, собрание собрали.