В перерыве между двумя поцелуями я призналась ему, что у меня были сексуальные отношения, но на самом деле я никогда не занималась любовью. «Ты представляла себе, что это случится с тобой здесь, на краю света?» — спросил он меня. «Когда я приехала, я определила Чилоэ как задницу мира, Даниэль, но сейчас я знаю, что это —глаз галактики», — ответила я ему.

Ветхий диван Мануэля оказался неподходящим для любви: из него вылезли пружины, и он весь был покрыт бурой шерстью Гато-Лесо и оранжевой Гато-Литерато, так что мы принесли одеяла из моей комнаты и свили наше гнёздышко у плиты. «Если бы я знала, что ты существуешь, Даниэль, я бы всё же прислушалась к моей бабушке и заботилась о себе больше», — призналась я, готовая рассказать ему череду своих ошибок, но мгновение спустя, я о них забыла, потому что, чёрт возьми, что может иметь значение при сильном желании. Рывками, грубо, я сняла с него свитер и рубашку с длинными рукавами и начала борьбу с ремнём и застёжкой на джинсах— до чего же неудобная эта мужская одежда! — но он взял меня за руки и продолжил меня целовать. «У нас есть три дня, давай не будем спешить», — сказал он. Я погладила его обнаженный торс, его руки, его плечи, изучая неизведанную топографию этого тела, его долины и горы, восхищаясь гладкой кожей цвета старинной бронзы, кожей африканца, архитектурой его длинных костей, благородной формой головы, я целовала ямочку подбородка, скулы варвара, томные веки, невинные уши, кадык, грудину, соски, маленькие и фиолетовые, словно черника. Я снова набросилась на его ремень, и Даниэль опять остановил меня под предлогом того, что хочет просто на меня посмотреть.

Постепенно он начал меня раздевать, и это было нескончаемо: старая кашемировая жилетка Мануэля, зимняя фланель, под ней другая, более тонкая рубашка, такая выцветшая, что Обама всего лишь пятно. Далее Даниэль снял хлопковый бюстгальтер с бретельками на английской булавке, брюки, которые мы с Бланкой купили в магазине секонд-хенд, короткие, но тёплые, грубые чулки, и, наконец, белые школьные трусики, которые моя бабушка положила мне в рюкзак в Беркли. Даниэль положил меня на спину в наше гнёздышко, и я почувствовала, как царапаются грубые чилотские одеяла, что было нестерпимо в других обстоятельствах, и так чувственно сейчас. Кончиком языка он лизнул меня, как конфету, щекоча в некоторых местах, пробуждая зверя, спящего во мне, контрастируятёмным цветом кожи с моим телом настоящей скандинавки, с мертвенной бледностью там, куда не проникло солнце.

Я закрыла глаза и предалась удовольствию, изгибаясьнавстречу этим торжественным и мудрым пальцам, игравшим на мне как на скрипке, и так постепенно, пока не наступил оргазм, долгий, медленный, продолжительный, и мой крик встревожил Факина, зарычавшего и обнажившего клыки. «Всё в порядке, чёртова собака», —и я свернулась калачиком в объятиях Даниэля, блаженно мурлыча в тепле его тела и в нашем мускусном запахе. «Теперь моя очередь», —наконец объявила я через некоторое время, и тогда он разрешил мне раздеть его и делать с ним всё, что я действительно хочу.

Мы остались запертыми в доме на три незабываемых дня— это был подарок от Мануэля; мой долг перед этим старым антропографом вырос до угрожающих размеров. У нас было нескончаемое доверие и любовь к выдумкам. Нам предстояло научиться приспосабливать наши тела, спокойно открывать способ доставлять удовольствие и спать вместе, не мешая друг другу. У него нет опыта в подобном деле, но это естественно для меня, поскольку я выросла в кровати моих бабушки и дедушки. Прижавшись к кому-то, особенно, к кому-то большому, тёплому, пахучему, сдержанно храпящему, я уже не нуждаюсь в пересчитывании овец, лебедей или дельфинов: таким способом я осознаю, что я жива. Моя кровать узкая, и так как нам показалось неуважительным занимать кровать Мануэля, мы положили гору подушек и одеял на полу, возле плиты.