Николай Михеевич к «субботам» готовился. Но он лет пять назад вышел в отставку, на генеральский чин уже не рассчитывал и к тому же не был «в сраженьях изувечен». Жену его звали Варварой Ильиничной. Одним словом, не­легко было Николаю Михеевичу заговорить от имени Гремина.

– «Рад видеть вас!» – сказал бы я Онегину.

– Почему бы вы так сказали? – с бойкостью начинаю­щей учительницы бросила ему следующий вопрос тетя.

– А чтобы не обидеть жену… недоверием, – ответил Николай Михеевич. И сел.

– Вы лучше Гремина! – воскликнула тетя Зина. – Хотя мы не знаем, что именно он сказал Евгению. Но до этого бы он не додумался!

Полковник разгладил усы. Тетин голос был столь до­верителен, что мне показалось: еще немного – и она на­зовет Онегина «Женей».

– Простите, что я хоть на мгновение попросила вас стать генералом прежних времен, который, как вы помни­те, конечно, при первом появлении изображен автором саркастически: «…всех выше и нос и плечи подымал во­шедший с нею генерал».

А с кем… с н е ю? – с игривой загадочностью спросила тетя у зала.

– С Татьяной! – хором ответили прилежные читатели.

– Я хотела, Николай Михеевич, чтобы вы преподали нам всем урок деликатности. И вы это сделали.

Николай Михеевич уже вполне разгладил свои усы. И не знал, что с ними делать дальше. Он уважал просвети­тельство тети Зины, но, несмотря на свои многочисленные колодки и значки, был по-детски стеснителен (знакомое мне качество!).

К счастью, какая-то пожилая читательница, проявив инициативу, отметила, что роман в стихах «затрагивает и проблемы воспитания»: в доме Лариных Татьяну воспиты­вали хорошо, а Ольгу нет, и в результате она оказалась виновницей гибели начинающего поэта. Пожилая чита­тельница так и сказала: «Начинающего».

Сразу после этого тетя Зина попросила Любу выска­заться от имени Ольги.

Участники «суббот» знали друг друга и Любиного пере­воплощения стали ждать, как ждут первого ответа «новень­кой» в школьном классе.

– Ольга сама-то от своего собственного имени почти ничего в романе не произносит, – сказала Люба, не сму­щаясь ожиданием притихшего зала. – Как же я могу го­ворить за нее? Ну, а Пушкин, всем известно, написал:

Ее портрет: он очень мил, Я прежде сам его любил, Но надоел он мне безмерно.

За кого еще высказаться?

Лицо у тети вновь сделалось «обожженным». И мне опять стало жаль ее. Но другая тревога перебила первую, оказалась сильнее: «Люба не хочет нравиться тете… Значит, ей все равно! Не придает значения?..»

В трудную минуту устремляются к родным людям – и тетя устремилась ко мне.

– А как бы ты, Митя Санаев, отреагировал на письмо Татьяны, если бы оказался на месте Онегина?

Предложи мне тетя обратиться от имени Ленского к Ольге, в которую только что должна была перевоплотиться Люба Калашникова, я бы нашел слова! А тут я, не желая изменять Любе с Татьяной, ответил:

– Мне трудно представить себя… на месте Онегина.

– Всем трудно переноситься в другую эпоху, – не уп­рекая, а разъясняя, сказала тетя.

И спросила, кто хочет перенестись туда вместо меня. Сразу взметнулось несколько рук.

* * *

Вчера, когда мы вернулись из библиотеки, тетя сказала:

– Она, конечно, хорошенькая.