Он невольно замедлил шаг, почти остановился, борясь с внезапно нахлынувшим желанием вернуться к воротам зоны и попроситься назад, в барак, за восемь лет сделавшийся для него чуть ли не родным домом. Да, этот дом был ему ненавистен, но такое случается и на воле – далеко не все семьи могут похвастаться благополучием и миром. Зато там, в бараке, не нужно было думать, где устроиться на ночлег и как добыть себе пропитание...

«Успеется, – с кривой улыбкой подумал он, закуривая еще одну папиросу. – Уж что-что, а это от меня теперь не уйдет. Сколько я протяну на воле – без работы, без регистрации, без денег, без крыши над головой? До первой проверки документов, вот сколько. Так что вернуться на нары я успею. Сначала надо оглядеться, понять, на каком я свете. Может, я зря на ребят грешил. В конце концов, обстоятельства бывают разные...»

Эта мысль отозвалась в глубине души привычной болью, всколыхнула давние горечь и обиду. Можно было сколько угодно твердить, что бывают разные обстоятельства, но что это за обстоятельства такие, которые могут заставить людей отвернуться от попавшего в беду друга, Андрей, хоть убей, не мог себе представить. То, что Марина не ответила ни на одно из его писем и даже не пришла на суд, он понять мог. В конце концов, она была всего лишь женщиной: молодой, красивой, любившей хорошо одеваться и ездить в дорогих авто. Они даже не были женаты, так какой верности он мог от нее требовать? Его жизнь сломалась, разбилась вдребезги, как упавшая с полки хрустальная ваза, и это вовсе не означало, что Марина должна была похоронить себя заживо на долгих восемь лет. Да какое там – восемь лет! Вот они прошли, эти годы, и что с того? Андрей Тучков теперь хуже, чем мертвый. Он никто – просто бомж со справкой об освобождении в кармане. Воистину, стоит ждать восемь лет, чтобы дождаться такого завидного кавалера!

Так что к Марине, когда-то считавшейся его невестой, у Андрея Тучкова, по кличке Туча, претензий не было. Зато к другим участникам той давней истории у него за восемь лет накопилась масса вопросов, и сейчас, шаркающей походкой бывалого зэка ковыляя через заснеженное поле к станции, он всерьез подумывал о том, чтобы получить на эти вопросы исчерпывающие ответы. В конце концов, жизнь свою он погубил не в одиночку. Помнится, друзья тоже принимали в этом посильное участие, и теперь настало время посмотреть, сильно ли они изменились за восемь лет, и предъявить к оплате кое-какие счета. Начнет он, пожалуй, с Далласа – ведь тогда, восемь лет назад, все тоже началось именно с него.

Отпраздновать тридцатый день рождения Далласа они собрались в «Старом салуне». Это было любимое заведение Далласа, который, дожив до тридцати лет, так и не сумел избавиться от пережитков раннего детства в сознании и до сих пор продолжал играть в игрушки, которые были ему недоступны в упомянутую золотую пору. Стоя на озаряемом неоновыми вспышками тротуаре у распахнутых настежь дверей шалмана, они наблюдали, как Даллас, стреляя глушителем, с шиком подкатывает к стоянке. Разумеется, он приехал на недавно купленном «Харлей-Дэвидсоне» и во всей своей красе – толстый, с нависающим над поясом кожаных штанов тугим, тоже обтянутым черной свиной кожей с «молниями» и заклепками брюхом, в неизменных ковбойских сапогах, в темных очках – и это на ночь глядя! – и очень довольный собой. К счастью, его любимой стетсоновской шляпы из бизоньей кожи на нем сегодня не было – видимо, побоялся, что ее сдует встречным ветром.

– Вот урод, – сказал Шпала.

Он бросил под ноги окурок и подчеркнуто аристократическим жестом поправил и без того безупречный узел галстука, с высоты своего баскетбольного роста наблюдая за тем, как толстый, патлатый, исполосованный блестящими змейками «молний» Даллас слезает с мотоцикла и, скрипя кожаными рокерскими доспехами, шагает к ним через стоянку.